Фальшивая Венера

— Да, в Нью-Йорке. Я был в Гринвич-Виллидже, и мне захотелось выпить кофе, а в кафе было лишь одно свободное место, и я спросил старика, сидящего за столиком, можно ли к нему подсесть. Перед ним стояла шахматная доска, и он сказал, что я могу сесть за столик, если сыграю с ним партию, и я согласился. Лишь когда я сел, я сообразил, что это Дюшан.

— Вы у него выиграли?

— Разумеется, нет. Он был международным гроссмейстером и последнюю партию выиграл, пожертвовав обе ладьи. К сожалению, об искусстве мы с ним не говорили. Я рассказал о том, о чем только что говорил тебе, — о своей работе по возвращению произведений искусства, и когда я упомянул, что до сих пор десятки шедевров числятся пропавшими, знаешь, что сказал Дюшан? «Это те, кому повезло». Все считали, что он совершенно забросил живопись, но после его смерти выяснилось, что в течение последних двадцати лет жизни Дюшан работал над одной и той же картиной, реалистической обнаженной натурой. Художник подглядывает за ней в замочную скважину.

— Что Дюшан думал о своем художественном наследии?

— Я очень жалею о том, что не спросил его об этом, но, судя по его записям, он был невысокого мнения о концептуализме и поп-арте. Насколько я понимаю, все эти люди, Дева Мария и святые, перестали быть нужны католической церкви, какой она стала после той эпохи, когда они творили. По большому счету мы всего лишь стадо глупых обезьян, но удивительное чудо заключается в том, что мы также можем создавать такое и наслаждаться им. После жизни, какую я прожил… понимаешь, есть люди, считающие, что после всего того, что в двадцатом веке сделала с собой Европа, после этой страшной катастрофы у нас больше не может быть ни поэзии, ни живописи, что все это бессмысленная merde, [72]потому что все заканчивается лагерями смерти. Наверное, в чем-то они правы, но, как я уже говорил, после той жизни, какую я прожил, вот я стою здесь, в церкви, и смотрю на творение Беллини. Возможно, это тоже своего рода чудо.

Я молчал, не зная, что на это ответить. Наконец Морис отодвинул край рукава и посмотрел на часы.

— А сейчас, к сожалению, я должен идти. В четыре часа у меня встреча — подумать только, в роскошной гостинице «Гритти». Это часть извечной pagaille, [73]которая идет в Европейском союзе по поводу того, как спасать Венецию и ее сокровища от наступающего моря.

— Надеюсь, вы в этом преуспеете, — сказал я.

— Очень хочется в это верить, ибо иначе настанет такой день, когда здесь будут плавать рыбки, тычась головами в нарисованных святых.

Выйдя на улицу, мы обнаружили, что дождь прекратился. Зимнее солнце с трудом пробивалось сквозь редеющие тучи, причудливо освещая фасады церкви и соседних зданий. Морис обвел взглядом площадь, сияя от восторга.

— А вот теперь мы сами словно на дне канала, — сказал он, и мы обнялись.

Затем Морис, взяв меня за плечо, отстранил на расстояние вытянутой руки и посмотрел мне в лицо.

— Чаз, я не знаю, насколько глубоко ты завязан с герром Креббсом, но я бы настоятельно посоветовал тебе ближе к нему не подходить.

— Почему? Вы ведь сказали, что он не преступник.

— Нет, я сказал, что его ни разу не ловили за руку. Это не одно и то же. Но каким бы ни был его официальный статус в настоящее время, Креббс не тот человек, которого хочется иметь в числе своих друзей. Пожалуйста, послушайся моих слов.

* * *

Потолок я закончил перед самым Рождеством, и Кастелли устроил торжественный прием, представляя мою работу. Я увидел, что мой patrono выглядит точь-в-точь как те головорезы-кондотьеры, что хозяйничали в Италии в пятнадцатом веке, акулье лицо и костюм от Армани; он появился в окружении подозрительных типов и очаровательной блондинки моложе его лет на двадцать, которая не была миссис Кастелли. Ненавязчиво оставаясь в стороне, держась совершенно естественно, шел мой старый дружок Марк Слотски.

Итак, шампанского хоть залейся, а затем гигантский ужин из семи блюд под моей фреской, пара десятков богатых людей, женщины в бриллиантах, политики и тому подобное и какие-то бизнесмены с лицами откровенных фашистов. Дзукконе просветил меня, что были приглашены и настоящие венецианцы, но все они ответили отказом; никто из тех, чьи фамилии значатся в Золотой книге, не пожелали смотреть на поддельного Тьеполо. Я тоже не был приглашен. В пыльной каморке рядом с кухней накрыли стол для прислуги, и я, разумеется, входил в ее число, потому что был лишь реставратором, художником был Тьеполо, а он умер. Нельзя же ожидать, что штукатуры или те ребята, которые собирали леса, будут сидеть вместе с долбаным patrone.

Но, знаешь, я нисколько не страдал по этому поводу, я чувствовал себя замечательно, возможно, впервые в жизни я был на своем месте. Меня хлопали по спине, целовали и все такое. И мы тоже отлично повеселились, еда у нас была та же самая, а выпивка, может быть, даже лучше, спасибо Дзукконе, и все напились и шумели. Это было что-то вроде «Женитьбы Фигаро»: настоящая жизнь, порядочность, честность были на половине прислуги.