Фальшивая Венера

— Неужели? Вы много времени проводите в мире фантазий. Быть может, мысль о том, что вы подделали картину Веласкеса, которую весь мир принял за подлинную, тоже фантазия. Быть может, в конце концов, она самая что ни на есть подлинная. Откуда вам знать?

— Что значит «откуда мне знать»? Я помню каждый чертов мазок!

— Да, однако ваша память полна и других воспоминаний, о событиях, которые в действительности с вами не происходили, как вы сами признаётесь. Так что это не слишком убедительное заявление.

— Но картина существует. Я ее видел. У меня на глазах Салинас брал пробы пигментов. У меня на глазах вы закрыли ее поддельным Бассано.

— Вот как? Скажите, а вам известно, кто я такой?

— Да, разумеется, известно. Вы Вернер Креббс, торговец произведениями искусства, а также преступник мирового масштаба, и по какой-то причине вы пытаетесь оттрахать мое сознание.

— Друг мой, ваше сознание, говоря вашими же словами, и без меня уже оттрахано так, что я не в силах что-либо добавить. Да и зачем мне это могло понадобиться, если я такой преступник? Быть может, я просто хочу вернуть к действительности блестящего художника, страдающего психическим расстройством. Быть может, я психиатр, нанятый вашими родными, и везу вас к себе в клинику в горах Баварии.

— О, отлично. Вот только у меня нет родственников, которые могли бы потянуть клинику в Баварии, забыли? Лотта с трудом сводит концы с концами, у меня больной ребенок, а мой сын от первого брака не даст и гроша ломаного, чтобы спасти мне жизнь.

— Да, но, возможно, так обстоит дело только в вашей вымышленной действительности. Предположим, однако, что на самом деле вы преуспевающий известный художник, чьи работы регулярно продаются за суммы, исчисляемые шестизначными числами, и что все эти воспоминания о неудачах и отчаянии являются лишь частью психоза.

И тогда весь тот нью-йоркский кошмар, который я с тех пор старательно сдерживал, с рычанием вырвался из клетки и начал отрывать здоровенные куски от моего представления о самом себе. Следствием этого явился парализующий ужас. Что я знаю? Вопрос Монтеня, и я не мог на него ответить. Меня охватила дрожь. Я вспотел. Вокруг меня словно сомкнулись створки раковины: шум улицы и голос Креббса доносились сквозь толстый звуконепроницаемый слой.

— Уилмот, — продолжал Креббс тем же самым спокойным наставительным тоном, — верьте мне, когда я говорю, что, хотя вы и блестящий художник, у вас нет возможности отличить реальность от порождения вашего больного мозга, вдобавок ослабленного наркотиками.

— Мы ездили на встречу с гангстерами, — тупо промолвил я. — Меня толкнули под автобус. Я это помню.

— Да, вот как вы интерпретируете свое появление перед, скажем, консилиумом психиатров — они вам кажутся гангстерами международных масштабов. А под автобус, Уилмот, вы сами прыгнули. Вот почему Франко вынужден повсюду следовать за вами. Вы могли бы получить серьезную травму. Ну, в любом случае, вот мы и приехали в аэропорт.

— Я с вами больше не разговариваю, — сказал я.

Креббс улыбнулся.

— Мне очень печально это слышать, — сказал он, — однако посмотрим, что будет дальше. Это еще только начало наших отношений.

Меня вывели из машины и посадили в самолет; я безвольно делал все, что мне говорили, двигаясь медленно, словно те жалкие инвалиды с травмой головного мозга, которых показывают в документальных передачах, и мы вылетели из Испании на изящном маленьком самолетике, шестиместной игрушке, забравшей меня, Креббса, Франко и Келлермана. Келлерман почти всю дорогу проспал, громко храпя; Франко сидел рядом со мной, а Креббс устроился спереди и говорил по сотовому телефону по-немецки.

— Франко, — спросил я, когда мы поднялись над облаками, — скажи, ты успел рассмотреть того типа, который толкнул меня под автобус?

— Какого типа? — удивился он. — Ты сам прыгнул.

Право, глупо было спрашивать. Франко — преданный слуга короля. Хотя Креббс говорил, что это не так, что Франко работает на плохих ребят. Как знать? Не было ли это первым зеркалом в зеркальном зале? Существуют ли на самом деле плохие ребята?

Устроившись поудобнее, я постарался ни о чем не думать. Делать это гораздо труднее, чем кажется, хотя святые, судя по всему, только этим и занимаются. Наверное, это очень успокаивает — ни о чем не думать.