Фальшивая Венера

Я солгал, сказав, что чувствую себя превосходно. Однако превосходным мое состояние нельзя было назвать даже с большой натяжкой; я думал, что прошло уже несколько недель с тех пор, как я в последний раз принимал сальвинорин, и, быть может, сейчас я снова проснусь в той жуткой роскошной квартире, а вся эта Венеция окажется еще одним психотическим провалом, и мне пришлось делать огромные усилия, чтобы переставлять ноги, следуя за Марком в вестибюль гостиницы.

Креббс снял люкс супруги дожа. Светлая мягкая мебель. На полу восточные ковры, панорамный вид из узких, высоких окон башни Дворца дожей на площади Святого Марка. Я был наслышан об этом, вероятно, самом дорогом номере в Венеции, три тысячи евро за ночь, и вот я увидел самого Креббса: аккуратный темный костюм, ботинки ручной работы, галстук за пятьсот долларов, большая сигара. У него была загорелая, блестящая, пластиковая кожа, которую можно увидеть только у действительно богатых людей, гладкая, как у Кьюпи,[74] все старческие пятна и морщины старательно удалены, — я знал, что ему больше семидесяти, но выглядел он на пятнадцать лет моложе. Кайма коротких серебристых волос вокруг лысой макушки — судя по всему, от трансплантации волос Креббс решил воздержаться. Он оглядел меня с головы до ног, словно покупал породистую собаку.

Я тоже придирчиво осмотрел его: ощущение силы, безжалостность, нечто такое, чего не увидишь в обычном биржевом маклере, но я это безошибочно узнал, поскольку только что беседовал с генерал-капитаном Спинолой, в семнадцатом веке. Наши взгляды встретились, и на лице Креббса появилась улыбка. Тут я испытал небольшой шок — он был искренне рад меня видеть.

Марк представил нас друг другу, мягкое, сухое рукопожатие, никакой медвежьей хватки, очевидно, в этом нет необходимости. Я заметил здесь своего старого знакомого Франко; я полагал, он работает на Кастелли, но нет, если только его не одолжили, как обычные люди одалживают инструмент: вот он, мой водитель и телохранитель собственной персоной, наслаждайтесь! Мы провалились в глубокий мягкий диван, Креббс устроился в кресле напротив. Нам предложили сигары, и Марк взял одну, разумеется кубинскую «Кохибу». Я остановил свой выбор на бокале шампанского «Дом Периньон», которое принес Франко, похоже, мастер на все руки. Марк начал было разговор ни о чем: любезности, как прошло путешествие, какой красивый номер и так далее, но Креббс взглядом заставил его умолкнуть. Он просто хочет побеседовать со мной.

Итак — комплименты по поводу моего Тьеполо, расспросы о том, как мы писали фреску, показывающие знание дела, затем беседа переходит на живопись вообще, старые мастера, кто мне нравится, достоинства и недостатки. Что я уже успел посмотреть в Венеции? Почти ничего, кроме фресок Тьеполо, так как я был очень занят. Жаль, говорит Креббс, и перечисляет мне все то, что сто́ит посмотреть: работы Веронезе во дворце, кое-что в галерее Франчетти, «Венера у зеркала» Тициана, не пропустите картины в Сан-Себастьяно, отличное место, чтобы сбежать от туристов. Мы обсуждаем то, что в Венеции нет крупных музеев, потому что сама Венеция представляет собой один большой музей, старые добрые венецианцы, как правило, не покупали картины ни у кого, кроме своих земляков, и хранили все у себя во дворцах. Креббс задерживается на этой теме, похоже одобряя мои ответы.

Меня по-прежнему немного шатало после прогулки по морю в качестве Веласкеса, но я чувствовал воздействие вина и лести. У меня нет особого опыта общения с богатыми почитателями искусства, превозносящими мою работу и интересующимися моими взглядами на искусство, поэтому я болтал без умолку. Этот человек знал традиционную живопись вплоть до инь-янь, как и говорил Морис; похоже, он по крайней мере по одному разу видел все наиболее значительные полотна в мире, хранящиеся не только в музеях, но и в ведущих частных собраниях. Поистине энциклопедические познания; даже Слотски в сравнении с ним выглядел студентом-первокурсником факультета истории искусства.

Затем Креббс заговорил о Веласкесе. Он сказал, что никто не писал как Веласкес, неподражаемо, не столько даже образы, сколько техника. Тогда я заговорил о технике, о палитре, о работе кистью. Я сказал, что, на мой взгляд, все дело в том, что Веласкесу было все равно, живопись его особенно не интересовала, она для него не была работой, он не получал от нее удовлетворения.

— Почему вы так думаете? — спросил Креббс.

— Это же очевидно, — сказал я. — Взгляните на его жизнь: все свои силы он тратил, забираясь вверх по скользкому шесту, добиваясь должностей, пробивая себе дорогу в ряды аристократов. Да, у него был великий талант и он его использовал, но так, словно нашел где-то сундук с драгоценностями, этот талант лился сквозь него, но он был не его. К тому же Веласкес не имел стимула, у него было пожизненное теплое местечко, вот почему он оставил после себя меньше картин, чем любой другой художник подобного ранга, за исключением Вермера.