Фальшивка

Они заглянули в меню, выпили. Снова вдруг начался жар, Лашен уже не ждал этого, и теперь захотелось махнуть рукой на все и заболеть всерьез, просидеть в номере несколько дней. В этом ресторане, в этот вечер он вдруг снова почувствовал: кривая жизни в очередной раз нырнула вниз, даже привиделся график. Но в конец не верилось. Верилось лишь во временные провалы, встряски, ведь он не сомневается в правильности того, что делает, и с удовольствием занимается своей работой. Лицо раскраснелось и горело, опять бил озноб, по коже словно пробегали мельчайшие электрические разряды. Пришел Хофман, сел и сразу уткнулся в меню. Да, в дороге он неплохо себя чувствовал, и в Эдене тоже, выходит, симптомы болезни можно подавить на время, а значит, и вообще можно с ними справиться. Рудник разговаривал с Хофманом. Темнокожий официант привез на сервировочной тележке салаты и хуммус. Лашен подумал о коже Арианы, мягкой коже, вновь ощутил ее ладонями, кончиками пальцев, всем телом, несмотря на одежду и вопреки разделяющему их пространству, – ее спину, бедра, ноги. Он был весь в испарине. От вина голова закружилась, но это было приятно. Рудник вдруг обратился к нему: а что та женщина? Нет-нет, он ни в коем случае не хотел бы задавать нескромных вопросов, его интересует лишь одно – уезжает ли она, ведь скоро об отъезде не придется даже мечтать. В ответ Лашен улыбнулся так многозначительно, что самому сделалось противно, и поспешил придать своему лицу обычное серьезно-сосредоточенное выражение. Попросил Рудника не беспокоиться: сегодня вечером он их гость, они заплатят за ужин. Да-да, подтвердил Хофман, разумеется, и добавил, что уже сказал об этом Руднику. Тот поблагодарил:

– Спасибо. Но при одном условии – если расходы вам возместят, например, как представительские.

– Это и есть представительские расходы, – сказал Лашен.

Он жадно курил, в глазах все плыло. Крохотные электрические разряды теперь как будто пробегали по голове, он взъерошил волосы, на ощупь они были жесткими, корни волос болели, словно от напряжения. Ощущался каждый волосок. Да еще десны, должно быть, воспалились, ныли. Он ел торопливо и осторожно, а когда говорил, старался не сжать ненароком зубы. Сразу после ужина попрощался, спросив Хофмана, увидятся ли они утром за завтраком.

– Ну да, да. – И Хофман сразу же опять обернулся к Руднику.

Отсюда, издали, война казалась неопасной, даже не совсем настоящей. Сюда лишь изредка долетали ее искры, и только. В местном филиале одной из авиакомпаний взрыв – подкинули взрывное устройство. В дни перемирия снайперами застрелены несколько человек. Иногда вечером случались нападения на прохожих, грабежи квартир. На улицах палестинские патрули. Жители квартала в вечерние часы сидят во двориках своих домов, в садах. Погода стоит теплая, ничего ужасного не происходит. В темное время лучше не высовывать носа на улицу. Сидя у окна в темной комнате, с несмолкающими переливами бесконечной музыки в ушах, в мозгу, во всем теле, он смотрел на красные сполохи огня в небе.

14

Началось радостное ожидание каких-то неведомых событий. В комнате было тепло, за окном разливалось мощное сияние утра, но когда он подошел к окну, лица коснулась, осязаемо тронув зрачки, холодная свежесть воздуха. Голубовато-льдистый воздух, закалка чувств в ударившем кверху жестком свете.

Он вернулся из холла, где прочитал последние телетайпные сообщения. В них даже не упоминалось о том, что палестинцы и мусульмане взяли Дамур в кольцо осады. В Ашрафие ночью до основания разрушен жилой дом, все шестеро жильцов погибли. На улице перед входом в «Коммодор» два мальчика-курьера собирали на мостовой какие-то клочки бумаги. Отвернувшись, не глядя, брезгливо подхватывали кончиками пальцев и совали в мешок для мусора.

Вчера вечером звонить Ариане было уже поздно. Он принял две капсулы хинина и хорошенько укутался одеялом. Зубы выбивали дробь, стиснуть их было невозможно, в конце концов он встал, единым духом выпил оба шкалика виски, как обычно стоявшие в холодильнике, и написал Грете новое письмо. Первое ведь так и не отправил. Вчера вытащил его из кармана, смятое, и кое-как пристроил на старое место – на столе у ножки лампы. Произошло важное событие, писал он, по этой причине моя жизнь, вероятно, изменится, а значит, изменится и твоя… А может быть, и нет, может быть, и не будет каких-то изменений, подумал он, и ты снова впадешь в свою прежнюю, давно осточертевшую всем летаргию… Если начистоту, писал он, я жду, я хочу серьезных, нет, радикальных изменений.

Письмо не останется без последствий, собственно, это письмо и есть серьезное изменение, оно раз и навсегда все непоправимо изменит. Впрочем, надежда на то, что Грета письма получит, довольно несбыточна. С утра он принял горячую ванну, после, весь мокрый, вспотевший, прилег в халате и лежал, пока лицо не перестало гореть. Это было совсем так же, как когда-то давно, когда мать заботливо укутывала его и приносила горячего чаю. В детстве он несколько раз болел тяжело, как сейчас, и лежал в постели такой же тихий, «хороший мальчик».