Фальшивый Фауст

Идем искать свои места. Сонэла сажает меня между Данделе и Нотеле. Сама обходит стол с другой стороны и садится рядом с Ларше. Они оба теперь сидят напротив меня. Ларше тотчас спешит наполнить мой стакан водкой.

— Водку я не пью, — говорю, — спасибо.

— Как же ты ее вовнутрь запихиваешь?

Этот хорек обращается ко мне на «ты»!

— Налей мне, Витус, — просит Сонэла. — Вместо него.

— В какое такое место ему налить? — словно не понимая, по-идиотски скалится Ларше.

Сидящие рядом заливаются смехом.

Меня охватывает гнев. Притащился сюда на потеху цыганам. Они чувствуют, что не умею защищаться, и начинают прохаживаться на мой счет и подтрунивать, пристают все больше и больше, особенно Ларше и еще двое с конного завода.

— Ты ничего собой — красавчик, ей-богу! Прямо картинка. Знать, в маму уродился…

— И богат! — подхватывает Сонэла. — Ремонтирует дом и «Москвич».

— Картинка, картинка.

— Картинка завтра женится на Сонэле, тебе-то что? — кричит Нотеле — невеста Ларше.

— Не женится, если достану лучше, — отвечает Сонэла.

— Где ты достанешь лучше? — дурачится Ларше. — Картинка ведь, картинка!

Сонэла пьет рюмку за рюмкой, щеки ее пылают. Вдруг она заявляет, что будет танцевать.

— Эй, музыканты!

Во дворе на бочках сидят двое со скрипками, один с гармошкой. Музыканты не заставляют себя просить дважды, размахиваются и давай наяривать «У прекрасного голубого Дуная». Никак, сами там побывали.

Сонэла хватает Ларше за руку и тащит на середину двора.

— Идем!

— Первый танец он обещал мне! — кричит Нотеле. Но ни Ларше, ни Сонэла не слушают и пускаются вовсю прыть. Сонэла кружится в вальсе так быстро, что юбка ее взметывается и полыхает красным пламенем, обнажая прекрасные икры.

У меня сердце готово из рта выскочить.

Когда из-под навеса выходит еще несколько пар, Нотеле сверкающими глазами поворачивается ко мне:

— Слушай, картинка! Пошли мы тоже! Она змея подколодная! Ты поймешь это, лишь когда женишься. Но будет поздно.

Танцор я неважный, поэтому отдаю себя в руки Нотеле, пусть водит меня по волнам Дуная. Двор полон обглоданных овечьих костей, булыжник неровный. Слот-кнувшись в одном из углов, я чуть было не поволок с собой Нотеле. Она делает вид, будто ей все нипочем: одним глазом следит за своим Ларше, а я — за Сонэлой. Страдаем. Но каждый на свой манер. Я умею скрывать эмоции, Нотеле же разыгрывает спектакль. Кладет обе руки мне на плечи, откидывается назад и через мои плечи смотрит, видит ли Ларше, а когда Ларше смотрит на нее, прижимается ко мне как бешеная.

Мне эти игрушки скоро надоедают, к счастью, музыканты переходят на другую мелодию. Скрипки с надрывом принимаются тянуть какую-то цыганскую песню.

— Хе! — взвизгивает Сонэла и отталкивает Ларше. — Теперь я хочу петь! Музыканты, сначала!

Она вскакивает на перевернутую пивную бочку и, щелкая пальцами, начинает плясовую песню:

Хохепаске хом бенгвалло,
Нашти кнава.
И тэ камав, тэ керав лелло.
То дох на требава…
(Сочинять я слишком глупа,
Изменять я слишком честна.
Пусть будет совсем темно,
Я сама — ничего…)

Скрипачи стискивают мелодию неожиданными подкатами, a la zingarra! Пожмут, подушат и отпустят, подушат, пожмут и отпустят. Голос у Сонэлы надтреснутый, со всхлипом. Сердце у меня бьется в самом горле. О Сонэла, Сонэла, забыла ты своего Пичо!..

По дороге домой банный барин вытащил из меня все: и о Сонэле, и о моих приключениях на поминках.

Спрашиваю, что мне теперь делать? Выдрать из сердца любовь, как сорную траву, я не в силах. Понимаю, что я не пара Сонэле, но мне от этого не становится легче. Чувствую себя разбитым и больным.

— Ты не рассказал мне, чем это кончилось, — допытывается банный барин. — Не таись: между мужиками мужской разговор.

— Вы не проговоритесь хозяйке?

— Какое хозяйке дело до этого? Но я-то должен знать все.

— В этот вечер Сонэла исчезла вместе с Ларше. «Уехали кататься на «Альфа Ромео», — рвала на себе волосы Нотеле. Я встал из-за пиршественного стола. Обрыдли мне крикуны. Вышел вон со двора, двинулся мимо церкви прямо в замковый сад. Бродил по развалинам замка и по улочкам Старого Цесиса, пытался постичь, что же произошло. Когда выдохся и стало холодно, пошел на станцию, прилег на скамью и до утра продремал в тревожном полузабытьи. Первым поездом уехал в Ригу. Это конец, сказал я себе… И тем не менее не находил в Риге покоя. Сонэла ведь предупредила меня: «Все остается по-старому, смотри, никому ничего не рассказывай». Это значит, Сонэле нужно время, чтобы примириться с новыми обстоятельствами. Через четыре дня я так соскучился, что не стал раздумывать: сел с утра на поезд и поехал в Цесис. Дошел до дома Марцинкевича и позвонил. Дверь открыла крестная Сонэлы. В этот раз хромая ведьма ни в какие разговоры со мной не вступила. Сказала: «Сонэла туг больше не живет, просим впредь не беспокоить».