Фальшивый Фауст

— Шипшанго, танго, маланго… — бормочет Цауна и плюхается в кресло, аж треск раздается.

— Папочка утратил все свои идеалы, — печально вздыхает мадам. — Большой дом на улице Мельничной отобрали, суда заграбастало управление порта. Старик теперь служит у них счетоводом. Издевательство! Получает двенадцать червонцев в месяц. Разве на такие деньги можно содержать жену и детей? Бастовать надо было, а не работать на такое бессердечное правительство. Дайла продала бриллиантовое ожерелье за полцены… А что было делать? Полгода проучилась на курсах машинописи, но от пишущей машинки портятся руки, к тому же и доход мизерный. Пусть уж лучше таскает на барахолку вещи и торгует тряпками — скоро в магазинах станет пусто.

— Шипшанго, — пыхтит Цауна, тупыми гляделками уставившись на жену.

— Какими дураками мы были, какими дураками! — негодует мадам. — Могли же выдать себя за Volksdeutsche и репатриироваться… Как семейство Цалитов. Вы ведь были с ними знакомы, Херберт с вами учился в университете. Цалитиенихе пришло на ум, что сестра ее дедушки по отцовской линии подписывалась в документах — Kunigunde Zahl, уличные мальчишки даже прозвали ее Унигунде фон Цал. Они тотчас побежали в посольство (это было сразу после переворота, новое правительство еще не успело объявить закон о национализации), сдали свою лесопильню «Утагу», получили немецкие паспорта и с последним судном отбыли в Германию. На рождество получаем открытку с ангелочками. Счастливого праздника, мир на земле и благодать людям, в течение часа выбросили поляков — получили дом с мебелью, посудой и одеждой и в придачу лесопилку в пятнадцати километрах от Познани. Еще, мол, поживем…

— Не может быть! — говорю. — Только что я видел Херберта на улице. Какой-то совсем опустившийся, никуда он не уехал.

— Я сама проводила их на пароход, — сердится мадам. — А вы мне рассказываете.

— Почтенная сударыня, клянусь, что сегодня на улице я встретил Херберта Цалитиса… Мы с ним дружили. Увидев меня, он, правда, повернулся и перешел на другую сторону, вроде бы не хотел узнавать… Мы как-то раз немного повздорили.

Распахивается дверь, ведущая из гостиной в коридор. На пороге появляется Фредис, одет в пижаму, в глазах неистовый блеск, ни дать ни взять — полоумный.

— Фред! — разом вскрикивают мать и Дайла.

— Заткнитесь! — говорит он. — Начинается! Каценэлленбоген, ты золото! Только никому ни слова… Ты — наш… Неужели это был Цалитис?

— Могу поклясться.

— Тогда дело в шляпе… скоро начнется! — Фреда явно распирает от оживления. — Ты принес добрую весть.

— Что начнется? — спрашиваю.

— Дурак ты, Каценэлленбоген! Если тебе когда-нибудь придется туго, приходи… Здесь ты всегда найдешь друзей. Но смотри, не вздумай предать.

Зачем я стану предавать Цауну? Бледный, заросший щетиной, увядшее лицо. Прежнего элегантного красавца нет и в помине. Да, да! Выходит, многим жилось еще хуже, чем мне. Фредис скрывается. Столько же времени, сколько я провел в лечебнице. Мне по меньшей мере можно было находиться на свежем воздухе, а Цауна сидел взаперти на чердаке. И за что? За то, что по молодости и глупости связался с нациками? За то, что требушил и сдирал со стен призывы вождя?

Прощаюсь и ухожу. Будь спокоен, Фред, я не Иуда Искариот. И все же как-то странно, размышляю я, покупая билет на вокзале. Будто весь мир вдруг разделился на два лагеря: преследуемых и преследователей. Люди, люди! Простите друг друга, и бог простит вас. Поставим крест на старых счетах и предрассудках, начнем новую жизнь!

Гудят рельсы, поезд, покачиваясь, несет меня обратно в санаторий. Там пропавшую овцу еще со вчерашнего дня ждет с волнением Леонора, — нет, святая Иоанна скотобоен. С голубыми подснежниками глаз, желтыми завитками волос, выбивающимися из-под белого чепчика.

— Вам было дано разрешение только на двадцать четыре часа; что теперь скажет doctor ordinarius?

Волнения Леоноры лишены оснований. Сын кентерберийского сапожника не имеет никаких протекций, он нищ, как крыса Истенда, однако выбился в бакалавры, настоящие кембриджские бакалавры.

— Что вы говорите?!