Фамильная честь Вустеров. Радость поутру

Говорил главным образом дядя. Боко время от времени оглядывался, порываясь, возможно, тоже что-то сказать, но у пса на морде было выражение, свидетельствующее о способности на грабеж, измену, хитрость, а упомянутые вилы концами почти касались его брюк, и речи его оставались непроизнесенными.

Прошествовав в хвосте колонны до середины лужайки, дядя Перси оторвался от своих спутников и решительными шагами направился ко мне, раздраженно попыхивая сигарой. Боко и его новые друзья продолжали двигаться по направлению к аллее.

Я был, естественно, потрясен зрелищем старого друга, выдворяемого вон из парка, но потом подумал, что, стало быть, мне тут больше делать нечего. Весь смысл плана, в осуществлении которого я согласился принять участие, состоял в том, чтобы, когда я буду высказываться перед дядей Перси, поблизости находился Боко, но было совершенно ясно, что, пока престарелый свойственник вернется к себе в кабинет, Боко улетит вдаль, как легкая цветочная пушинка.

Соответственно, я рванул к выходу, не заботясь о соблюдении протокола, но вдруг заметил над притолокой потрясающе похожий портрет тети Агаты от пояса и до макушки. Входя, я его не увидел, так как он оказался у меня за спиной, но теперь она смотрела прямо на меня, и я с разгона так и остановился, словно наткнулся на фонарный столб.

Это было произведение одного из тех художников, которые передают на полотне душу оригинала, и смотревший на меня портрет так красочно передавал душу тети Агаты, словно это смотрит она сама, собственной грозной персоной. Я чуть было не сказал: «А-а, здравствуйте!» – и одновременно чуть ли не услышал, как она произносит «Берти!» привычным властным, безапелляционным тоном, всегда внушавшим желание съежиться клубком в надежде, что кротость и раболепие помогут отделаться малой кровью.

Разумеется, малодушие это было лишь мимолетное. Мгновение спустя Бертрам уже снова был самим собой. Но за это мгновение дядя Перси как раз успел, громко топая, возвратиться из сада в свой кабинет. Пути к бегству оказались отрезаны. Поэтому я остался стоять на месте, выпрастывая манжеты, это иногда придает храбрости.

Дядя Перси произносил монолог:

– Я наступил на него! Наступил ногой ему на руку! Он затаился в траве, и я на него наступил! Мало того, что этот субъект расхаживает по моему парку без приглашения в любое время ночи. Но он приходит еще и днем и валяется на моей личной траве. И преградить ему вход невозможно. Он просачивается сквозь землю, как нефть.

Только тут он заметил присутствие племянника.

– Берти!

– А-а, привет, привет, дядя Перси.

– Дорогой мой! Я как раз хотел тебя видеть.

Бесполезно говорить, что его слова меня удивили. Это было бы слишком слабо сказано. Они меня совершенно потрясли.

Ну, подумайте сами. Я близко знал старого сыча добрых пятнадцать лет, и в отрочестве, и потом, когда вырос, и ни разу за все это время он ни намеком не дал мне понять, что мое общество для него хоть сколько-нибудь привлекательно. Я бы даже сказал, что в большинстве случаев при общении со мной он всячески подчеркивал обратное. Я уже упоминал эпизод с арапником. Но за эти годы имели место и другие происшествия подобного рода.

Мне кажется, я достаточно ясно дал вам понять, что за все времена Природа произвела на свет немного таких твердокаменных людей, как этот грозный Персиваль, лорд Уорплесдон. Закаленные капитаны дальнего плавания, привыкшие без малейшего трепета смотреть в глаза штормам в океане, начинали дрожать, как бланманже, будучи призваны пред его очи и спрошены, какого черта они не положили – или, наоборот, положили – руль на борт и какого дьявола выкатили – или не выкатили – бочку на ют, когда последний раз ходили в плавание на шхуне, принадлежащей его компании? Ухватками он сильно напоминал каймановую черепаху особенно раздражительного норова, и всегда чудилось, что у него вот-вот поползет пена изо рта.

Тем не менее этот старый свояк сейчас взирал на меня, если присмотреться сквозь усы, не только почти по-человечески, но даже просто приветливо. И похоже, совсем не испытывал общепринятых мучений, которые обычно вызывает у людей один вид Бертрама Вустера.

– Кого? Меня? – слабым голосом переспросил я, пораженный до такой степени, что даже облокотился на глобус.

– Да, тебя. Вот именно. Не выпьешь ли рюмку, Берти?

Я пролепетал что-то такое, что, мол, пить еще рановато, но он отвел мои возражения, сказав:

– Никогда не рановато пропустить рюмочку, если только что брел по щиколотку в чертовых Фитлуортах. Я вышел на прогулку с сигарой и шагал, погрузившись в размышления на важные темы личного характера, как вдруг моя нога вошла во что-то раскисшее, и это оказался он, затаился в высокой траве у пруда, словно полевая мышь или еще какая-нибудь ужасная тварь. Будь у меня слабое сердце, тут бы мне и конец пришел.