Фамильная честь Вустеров. Радость поутру

Сейчас объясню почему. Стиффи может сколько угодно восхищаться, какой виртуоз наш Гарольд по части разных каверз и проделок, но она-то его не знает, а я знаю. Я был рядом с Гарольдом Пинкером в те годы, когда формируется характер человека, и мне отлично известно, что́ он собой представляет – эдакий здоровенный увалень, напоминает щенка ньюфаундленда: энтузиазм бьет через край, за все берется с величайшим рвением, душу вкладывает без остатка, и никогда ничего путного из его стараний не выходит, потому что, если есть хоть малейший шанс погубить дело и сесть в лужу, он его ни за что не упустит. А если ему поручить такое тонкое и деликатное задание, как кража каски у полицейского Оутса… Кровь застыла у меня в жилах. Крах, всему конец, неминуемая катастрофа!

Мне вспомнился Линкер в студенческие времена. Сложен почти как Родерик Спод, играл в команде регби не только Кембриджского университета, но и в сборной Англии, и что касается искусства швырнуть противника в грязную лужу и сплясать у него на плечах в подбитых железом бутсах, – тут он не знал себе равных. Напади на меня разъяренный бык, я сразу же вспомнил бы о нем – лучшего спасителя просто не найти. Окажись я по воле злой случайности в одной из подземных камер службы безопасности, я стал бы молиться, чтобы ко мне на помощь спустился по трубе его преподобие Гарольд Линкер, только он, и никто другой.

Однако чтобы умыкнуть у полицейского каску, одних только стальных мускулов мало. Здесь требуется ловкость рук.

– Епископом станет, говорите? – хмыкнул я. – Если он попадется на краже касок у собственной паствы, не видать ему епископского сана как своих ушей.

– Он не попадется.

– Попадется, еще как попадется. В alma mater[12] он всегда попадался. Действовать продуманно и осторожно он не способен. Так что, Стиффи, выкиньте вашу затею из головы и забудьте о ней навсегда.

– Ни за что!

– Стиффи!

– И не спорьте: я не отступлюсь.

Отступился я. Зачем попусту тратить время, отговаривая ее от ребяческой глупости. Судя по всему, она такая же упрямая, как Роберта Уикем – та однажды вынудила меня войти с ней ночью в спальню к одному джентльмену, который гостил вместе с нами в загородном доме у друзей, и проткнуть его грелку шилом, насаженным на конец трости.

– Делайте что хотите, – махнул рукой я. – Только, пожалуйста, втолкуйте ему, что, когда хочешь сорвать с полицейского каску, ее сначала нужно столкнуть со лба на физиономию, а потом дернуть вниз, это очень важно, иначе ремень зацепится за подбородок. Я в свое время упустил из виду эту тонкость и потому так опозорился на Лестер-сквер. Ремешок зацепился, полицейский извернулся и хвать меня в охапку, не успел я и глазом моргнуть, как сижу на скамье подсудимых и говорю вашему дядюшке: «Да, ваша честь», «Нет, ваша честь».

И я погрузился в задумчивость, представляя картины печального будущего, которое ждет моего друга и однокашника. Я не малодушен, нет, но сейчас подумал, что зря, пожалуй, так резко отвергал попытки Дживса увезти меня в кругосветное плавание. Как ни ругают подобные путешествия – и теснотища-то на теплоходе, и рискуешь оказаться в обществе непрошибаемых зануд, и тоска-то смертная: изволь тащиться глядеть на Тадж-Махал, – но там вы, по крайней мере, избавлены от душевных терзаний, вам не приходится смотреть, как доверчивые священники попадают в руки правосудия, воруя головные уборы у своих прихожан, и тем самым губят свою карьеру и лишаются надежды занять место среди высших иерархов церкви, которое должно принадлежать им по достоинству.

Я вздохнул и обратился к Стиффи:

– Стало быть, вы с Линкером помолвлены. Почему вы мне не сказали, когда обедали у меня?

– Тогда мы еще не были помолвлены. Ах, Берти, я так счастлива, так счастлива! Вернее, буду счастлива, если нам удастся уговорить дядюшку Уоткина благословить нас.

– Ах да, вы вроде говорили, что его надо умаслить. Что вы имели в виду?

– Именно это и я хочу обсудить с вами. Помните, я написала в телеграмме, что рассчитываю на вашу помощь?

Я отшатнулся. В душе зашевелилось очень неприятное подозрение. Я-то ведь о ее телеграмме и думать забыл.

– Знаете, это совершенный пустяк.

Так я и поверил. Если эта особа считает, что священнику пристало красть у полицейских каски, то какое же непотребство она измыслила для меня? Нет, надо пресечь ее преступные поползновения в самом зародыше.

– Пустяк, говорите? Однако на мое участие в этом «пустяке» не рассчитывайте, мой отказ окончателен и обжалованию не подлежит.

– Струсили!

– Считайте, что струсил, мне плевать.

– Но вы даже не знаете, в чем суть.

– И знать не желаю.

– А я вам все равно расскажу.

– А я слушать не буду.

– Будете, или, может быть, мне стоит спустить с поводка Бартоломью? Он уже давно как-то странно на вас косится. Наверно, вы ему не понравились. Он у меня такой: уж если кого невзлюбил…

Вустеры храбры, но не до безрассудства же. Я поплелся за ней к тому месту каменной ограды, где она примыкает к веранде, и мы сели. Помню, вечер был на редкость ясен и тих, вокруг мир и покой. А мне до того муторно, что и не описать.