Фамильные ценности

И фотография Катерины! Моя маленькая девочка! Не могу сказать, когда она была сделана, но точно недавно. Можете себе представить, что я почувствовала, когда узнала воротник одной из моих шуб. Мысль о том, что она таким образом искала утешения, разбивала мне сердце. В школе, когда у меня было свидание с мальчиком, я надевала его свитер. Это словно объятие, со мной оставался его запах. Я зарыдала, хотя даже без пластыря рыдания оставались у меня глубоко в груди, я привыкла бояться слез. Плакала так сильно, что так и не прочла ни слова, ведь вскоре Лесоруб забрал газету и положил в карман. Эти снимки взволновали, потрясли меня, вернули в действительность. Мои милые чудесные дети!

Я попыталась успокоиться и подумать, на какой стадии находятся переговоры о выкупе.

Представляла приезд Патрика, думала: позвонили ему мои похитители или еще нет? Я хотела знать, сколько они запросят, и обсудить это с Лесорубом, потому что все еще была убеждена, что у них ложная информация, а я собиралась рассказать им о моих реальных возможностях, которые они смогут проверить. Подсчитывала, сколько времени потребуется на то, чтобы собрать деньги, мне было интересно, как они сговариваются о таких вещах. Я была уверена, что освобождение должно быть совсем близко — времени прошло так много! — именно эта мысль заставляла меня есть и пытаться сохранить себя в хорошей форме. Но у меня не было никакой информации, а сейчас газета уже лежала в его кармане, я упустила свой шанс. И не имело смысла просить. Я все еще рыдала, почти выла, и не смогла бы ничего прочитать.

— Синьора, успокойтесь. Вы не должны плакать.

Голова в черной маске отодвинулась от моего уха, и я попробовала снова взглянуть через узкие прорези ему в глаза, послушно перестав рыдать:

— Почему вы назвали меня синьорой? — Он не ответил. — Потому что я вас вижу, да?

Он впервые обратился ко мне официально, на «вы» — так, как мы разговаривали бы там, в реальном мире. До сих пор он всегда пользовался невежливым «ты». Я попыталась извлечь выгоду из этого внезапно обретенного чувства собственного достоинства и попросила:

— Пожалуйста, позвольте мне побыть без пластырей подольше.

— Я так и собирался сделать. Ты должна написать письмо, — перешел он вновь на «ты».

Я смутно припомнила другое похищение, с письмами, полными полемического или политического вздора, разосланными самым разным людям — одно было отправлено архиепископу Флоренции. Они этого хотят от меня, воображая, что у меня есть влиятельные друзья?

— Но я не знаю никаких влиятельных людей…

— Не имеет значения. Выбери друга. Кого-нибудь не из твоей семьи, чью почту не будут проверять. И кто не пойдет в полицию, а то тебе будет хуже. Вот — будешь отсюда списывать, это босс подготовил. Это просто заметки. Ты должна написать своими словами.

Это было требование выкупа! А я все это время воображала, что они позвонили, все идет своим чередом, деньги готовят, и мое освобождение — это вопрос нескольких дней.

— Вы хотите сказать, что до сих пор не связались с моей семьей? Но ведь чем дольше вы ждете, тем больше риск?

Он только улыбнулся:

— Читай давай!

Что еще мне оставалось делать? Я уткнулась в заметки, и мое разочарование, отчаяние из-за растраченного ими впустую времени подвигло меня на язвительное замечание:

— Понимаю, почему вы хотите, чтобы я писала по-своему. Он ведь двух слов связать не может.

Это явно не приходило моему охраннику в голову. Лесоруб вырвал у меня листок, и я увидела, что он не знает, как мне ответить, и что его собственный итальянский не настолько хорош, чтобы он мог заметить ошибки. Удовлетворенная своим маленьким триумфом, я забрала бумагу и прочитала до конца.

— Вот. — Он кинул толстый журнал и лист линованной бумаги мне на колени и дал дешевую пластмассовую ручку. — И поторапливайся. — Он говорил резко, мое замечание его рассердило.

Свет еле пробивался в палатку через окошко из прозрачного пластика: она стояла под деревьями и, кроме того, была забросана ветками. Но я писала, почти вслепую, слабый свет позволял лишь более или менее придерживаться линий. Я нервничала и волновалась от мысли, что это письмо — связь с моими детьми, с внешним миром, надеялась, что это волнение заглушит ужасное разочарование от открытия, что требование выкупа еще не было предъявлено.