Фамильный узел

Сандро вернулся в гостиную, стало слышно, как Лабес расправляется со своим кормом. Мой брат нервничает, он выполнил свою несложную обязанность и торопится уйти. Но я сажусь на диван и снова начинаю разговор о нашем детстве: об отце, который нас бросил, о матери, которая впала в отчаяние, о том, как мы встретились с папой. Сандро остается стоять: так он дает мне понять, что ему некогда. Бормочет в ответ какие-то общие слова, чувствует, что должен сыграть роль любящего сына, изображает безмерную благодарность к отцу и сердится на меня за то, что я упоминаю об этой встрече чуть ли не с сарказмом.

— Что за глупости, — возмущается он, — это папа попросил о встрече с нами, я тут ни при чем. И потом, это было не в баре и не на площади Карла Третьего. Мама привела нас на площадь Данте, а папа стоял у памятника и ждал.

— А я помню бар и площадь Карла Третьего. Папа тогда сказал «бар».

— Или ты мне веришь, или не стоит продолжать этот разговор. Папа повел нас в ресторан на площади Данте.

— И что было потом?

— Ничего, папа все время говорил один.

— А что он говорил?

— Ну, в общем, что он работает на телевидении, общается со знаменитыми актерами и певцами, и он правильно сделал, что ушел от мамы.

И Сандро расхохотался.

— Это точно. Я тоже считаю, что он правильно сделал.

— Это ты сейчас так говоришь, а тогда ты не спала ночами, и что бы ни ела, тебя выворачивало наизнанку. Ты еще больше, чем папа, усложнила жизнь маме и мне.

— Это ложь, он никогда для меня ничего не значил.

Сандро проглотил наживку: он покачал головой и, несмотря на спешку, все же решился сесть.

— Но ты хотя бы помнишь, как спросила его про шнурки?

Шнурки? У моего брата есть особый талант: он хватается за какую-нибудь мелочь, приправляет ее своими выдумками, и у него получается целая история. За эту болтовню его обожают женщины; сначала он развлекает их, потом превращает все в мелодраму. На мой взгляд, вместо того чтобы изучать геологию, ему следовало пойти по папиным стопам — работать на телевидении, может быть, даже стать ведущим, обращаться с экрана к дамам и маленьким девочкам. Я посмотрела на него, сделав вид, будто мне интересно то, что он собирается рассказать. Он красивый, у него изысканные манеры, он умеет осыпать вас любезностями. И поскольку, на его счастье, он худой и лицо у него гладкое, как у подростка, то ему не дашь больше тридцати, хотя на самом деле ему под пятьдесят. У него сразу три жены. Да, жены, хотя официально он был женат только один раз. И четверо детей, что в наше время почти рекорд: двое от первой, официальной жены, и по одному от двух остальных. А еще у него полно подружек всех возрастов, с которыми он регулярно встречается, сочувственно выслушивает их излияния, но при необходимости может предложить и немного секса. Умеет охмурять, тут он мастер. Денег у него ни гроша, наследство тети Джанны он растратил на жен и детишек, не задерживается ни на одной работе; и все же ему, в отличие от меня, не приходится бороться за выживание. Почему? Потому что матери всех его детей — женщины состоятельные, и, даже когда они уходят от него к другим, им нравится держать при себе этого ласкового юношу, прекрасного отца: это превращает их в надежный источник дохода. Надо видеть, как он возится с детьми, они обожают его. Конечно, иногда и у него случаются проблемы, трудно все же контролировать такую разветвленную сеть привязанностей, и бывало, что между его женщинами разгорались жестокие войны: каждая хотела владеть им единолично. Но до сих пор он как-то справлялся с этим, и я знаю почему. Мой брат — лжец. Он лжет даже самому себе. Он ухитряется оделять вниманием и заботой стольких женщин — часто произнося при этом морализаторские тирады, которые в его устах звучат как чистое лицемерие, — потому что замечательно умеет изображать все добрые чувства, не испытывая ни одного.

— Какие шнурки?

— Шнурки для обуви. Когда мы ели в ресторане, ты спросила, не у него ли я перенял свой способ завязывать шнурки.

— Извини, а как ты их завязываешь?

— Так, как он.

— А он как их завязывает?

— Так, как их не завязывает никто.

— А он знал, что ты завязываешь шнурки, как он?

— Нет, это ты ему сказала.

Вот этого я действительно не помню.

— А как он на это реагировал?

— Растрогался.

— То есть?

— Вдруг заплакал.

— Не верю, я никогда не видела, чтобы он плакал.

— Но это было.

В комнату осторожно вошел Лабес. «К кому он пойдет, ко мне или к Сандро?» — подумала я. Я хотела бы, чтобы он подошел ко мне, — но только для того, чтобы я могла прогнать его. Лабес одним прыжком забрался на колени к моему брату. Не без зависти я сказала:

— Уверена, это ты тогда попросил о встрече с ним.

— Думай как хочешь.

— А иначе разве мама согласилась бы? К тому времени она перестала дурить, мы уже успели привыкнуть, что папа не живет с нами, и, если бы просьба исходила от него, она наотрез отказала бы. Неужели она решилась бы опять поставить все под угрозу?

— Ладно, не будем об этом.

— Нет, я хочу понять.

— Я ее очень просил.

— Вот видишь, ты все-таки имел к этому отношение.