Фанфарон

– Дяденька, – говорит, – если я умру, не оставьте моих сирот и будьте им второй отец! Папенька далеко. Митя прекрасный, умный и благородный человек. Но он мало о детях будет думать.

– Полноте, – говорю, – сударыня, что это за глупые фантазии!

Ну, и знаете, утешаю ее, как умею, однако она весь вечер почти проплакала и после этого разговора еще более с нами сблизилась, почти каждый день видалися: то она у нас, либо мы у нее. От Дмитрия Никитича – проходит месяц, проходит другой, проходит третий – ни строчки; в доме, заметьте, не оставил ни копейки. Она мне говорит об этом.

– Что мне, – говорит, – дяденька, делать?

– Делать, – говорю, – то, что возьмите у меня пятьдесят целковых.

Дал ей; а дальше не знаем, как и жить будем, хотя продавать экипажи; однако вдруг, совершенно неожиданно, присылают сказать, что Дмитрий Никитич приехал и желает меня видеть. Еду. Нахожу его в семье своей между супругой, детьми и матушкой, с очень довольным лицом, в щегольском этаком халате – китайской, что ли, материи? Бархатом весь отделанный, точно как вот, знаете, на модных картинках видал. Обнялись мы с ним, поцеловались. Ну, сначала то и се: «Когда выехал? Когда приехал?» Маменьке, конечно, при сем удобном случае нельзя не похвалить сынка.

– Уж именно, – говорит, – Митенька жизни не щадит для своего семейства. После всех петербургских хлопот скакал день и ночь, чтобы поскорее с нами увидеться.

«Что и говорить, думаю, про твоего Митеньку!» А сам, знаете, осматриваю комнату и вижу, что наставлены ящики, чемоданы, пред детьми целый стол игрушек – дорогие, должно быть: колясочки этакие, куклы на пружинах; играют они, но, так как старшему-то было года четыре с небольшим, успели одному гусару уж и голову отвернуть.

– Это, – я говорю, – видно, подарочки детям, Дмитрий Никитич?

– Да, – говорит, – нельзя не потешить. Впрочем, – говорит, – позвольте…

Встал, знаете, и подал мне какой-то ящик.

– Не угодно ли, – говорит, – взглянуть?

Открываю, вижу бритвенный прибор: двенадцать английских бритв, серебряная мыльница, бритвенница, ящик черного дерева, серебром кругом выложен.

– Как вам, дядюшка, это нравится?

– Хорош, – говорю.

– Очень, – говорит, – хорош, из английского магазина. А так как, к удовольствию моему, он вам приглянулся, а потому не угодно ли принять его в подарок?

– Что это, – говорю, – Дмитрий Никитич, как не совестно тебе? Да ты, – говорю, – и меня-то конфузишь. Это вещь сторублевая; а мне тебя таким подарком отдарить, пожалуй, и сил не хватит.

– Ну, – говорит, – дядюшка, этого нельзя сказать: я вам столько обязан, что мне долго еще не отдариться. Вот вы, говорит, и в теперешнее отсутствие мое обязали мою жену. Поверьте, говорит, все это чувствую и умею ценить.

Убедил меня таким манером: принял я.

– Когда уж о подарках речь зашла, – продолжал он, – так, – говорит, обращаясь к супруге своей, – похвастайся и ты, друг мой, и покажи, какие тебе привез.

Она взглянула на меня и потупилась, однако велела горничной подать. Приносят: первое – шляпка; я таких, ей-богу, и не видывал ни прежде, ни после: точно воздушная, а цветы, совершенно как живые, так бы и понюхал; тут бурнус, очень какой-то нарядный; кусков пять или шесть материй разных на платье. Осматриваю я все это.

– Хорошо, – говорю, – очень хорошо.

– А вот, – говорит, – кой-что и для дома, дядюшка: вот, – говорит, – очень любопытные вещи.

И сам своими руками раскрывает один из ящиков. Я сначала и не понял, что такое: какие-то тарелочки, вазочки, умывальник.

– Это, – говорит, – дядюшка, нынче изобрели; из бумаги все делают. А вот, говорит, тоже новое изобретение.

И опять открыл другой уж ящик.

– Это, – говорит, – тисненая жесть, а потом бронзированная, для драпировки великолепная, не отличишь от золота, и если бы вы знали, как все это дешево – просто даром.

– Неимоверно дешево, – поддакивает ему маменька и потом продолжает: – А что же ты, – говорит, – Митенька, подарок мне не хочешь показать!

– Покажите, – говорит, – маменька.

Старуха сама, знаете, пошла и с торжеством приносит бархатную мантилью и шелковый капот, совсем сшитый. Я все, конечно, хвалю.

– Да, дяденька, вы вот все хвалите, а жене все не нравится, – замечает он.

– Почему же ты думаешь, – говорит та, – что не нравится? Я говорю только, что лишнее; у меня и без того много платьев.

– Мало ли, много ли, а все-таки вы должны меня поцеловать, – возражает он и берет ее, знаете, за руку и целует.

– Это все хорошо, – говорю, – Дмитрий Никитич; только ты вот покупок-то накупил, а в опекунский совет, чай, не наведался. Именье твое, – говорю, – описано, и все уж бумаги отосланы.

– Наведывался, – говорит, – дядюшка, только заплатить не успел. Небольшая сумма – восемьсот девять рублей серебром, с первою же почтой вышлю отсюда.

– То-то, – говорю, – не забудь как-нибудь.

А между тем этим своим приездом он опять защекотал мое любопытство. Смертельно хочется узнать, в каких он обстоятельствах.

– Ты, Дмитрий Никитич, процесс-то, видно, выиграл? – говорю я ему, оставшись с ним вдвоем.