Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века

Из книги воспоминаний британского дипломата Роберта Брюса Локкарта «История изнутри»:

«Она была одета в черное. Черные волосы, черные глаза, обведенные черными кругами. Бесцветное лицо с ярко выраженными еврейскими чертами было непривлекательно. Ей могло быть от 20 до 35 лет. Несомненно, большевики надеялись, что она подаст мне какой-либо знак. Спокойствие ее было неестественно. Она подошла к окну и стала глядеть в него».

Протокол пятого допроса:

«31 августа, 2 часа 25 минут утра.

В 1906 году я была арестована в Киеве по делу о взрыве. Тогда сидела как анархистка. Взрыв произошел от бомбы и я была ранена. Бомбу я имела для террористического акта. Судилась я военно-полевым судом в Киеве, была приговорена к вечной каторге. Сидела в Мальцевской каторжной тюрьме, а потом в Акатуе. После революции была освобождена и приехала в Читу. Потом в апреле приехала в Москву. В Москве я оставалась у знакомой каторжанки Пигит, с которой вместе приехала из Читы, и остановилась на Большой Садовой, дом 10, кв. 5. Прожила там месяц, а потом поехала в Евпаторию, санаторию для политических амнистированных. В санатории я пробыла два месяца, а потом поехала в Харьков на операцию. После поехала в Симферополь и прожила там до февраля 1918 года. В Акатуе я сидела вместе со Спиридоновой. В тюрьме мои взгляды оформились, я сделалась из анархистки социалисткой-революционеркой. Там же я сидела с Биценко, Терентьевой и многими другими. В своих взглядах я изменилась, потому что попала в анархисты очень молодою. Октябрьская революция застала меня в Харькове, в больнице. Этой революцией я была недовольна — встретила ее отрицательно. Я стояла за Учредительное собрание и сейчас стою за это. По течению эсеровской партии я больше примыкаю к Чернову. Мои родители в Америке, они уехали в 1911 году. Имею четырех братьев и трех сестер. Все они рабочие. Отец мой — еврейский учитель. Воспитание я получила домашнее. Занималась в Симферополе как заведующая курсами по подготовке работников в волостные земства. Жалованья я получала на всем готовом 150 рублей в месяц. Самарское правительство принимаю всецело и стою за союз с союзниками против Германии. Стреляла в Ленина я. Решилась на этот шаг еще в феврале. Эта мысль у меня созрела в Симферополе, и с тех пор я начала подготавливаться к этому шагу.

Допрашивал Я. Петерс».

Новый допрос.

«Который по счету? Какое нынче число?»

Ночь за окном, устала смертельно. Расплакалась после бесплодного спора с Петерсом, убеждавшего ее, что совершенный ею акт — немыслимое, тягчайшее преступление.

Крупноголовый прибалт с копной взъерошенных волос показался ей более человечным, чем другие. Не выбивал признаний, не орал. Ударился неожиданно в воспоминания, стал рассказывать о себе. Как батрачил мальчишкой у помещика, участвовал в революции пятого года, жил в Англии. («Был буржуем, представьте, управлял крупной компанией».) Вернулся после февраля семнадцатого в Россию, чтобы строить новую жизнь. «С такими, как вы, Каплан! Единомышленниками. Мы с вами одной крови».

Приказал принести чаю, сел рядом, пил крупными глотками, смотрел как на живого человека, как на женщину.

Она расчувствовалась, забыла о допросе. Заговорила о пережитом, о том, что лежало комком на дне души. Вспомнила почему-то о Викторе, о кошмарном харьковском свидании, омрачившем навсегда жизнь. Говорила как в лихорадке, грезила наяву…

Из воспоминаний зам. председателя ВЧК Якова Петерса:

«Я спросил ее, за что ее посадили, как она ослепла. Она постепенно разговорилась. Я прикрыл глаза руками. «Ранней весной 1917 года, — звучал словно на исповеди ее голос, — освобожденные февральской революцией, мы, десять политкаторжанок, выехали на телегах из Акатуя в Читу. Был мороз, ветер хлестал по щекам, все были больные, кашляли, и Маша Спиридонова отдала мне свою пуховую шаль. Потом, в Харькове, где ко мне почти полностью вернулось зрение, я так хотела в Москву, поскорей увидеть подруг, и часто сидела одна, закутавшись в эту шаль, прижавшись к ней щекой. Там же, в Харькове, я встретила Мику, Виктора. Мы с ним вместе в шестом году работали в одной группе, готовили взрыв. Встреча была случайной, он остался анархистом, и я была ему не нужна. Даже опасна. Он сказал, что побаивается меня, моей истеричности и прошлого. А я тогда ничего этого не понимала. Как мне объяснить? Все опять было в красках, все возвращалось — зрение, жизнь. Я решила пойти к нему, чтобы объясниться. И перед этим пошла на базар, чтобы купить мыла. Хорошего. Просили очень дорого, и я продала шаль. Я купила это мыло. Потом, утром, он сказал, что не любит меня и никогда не любил, а произошло все сегодня потому, что от меня пахнет духами «Ванда». Я вернулась в больницу, села в кресло и хотела закутаться в свою шаль, потому что я всегда в ней пряталась от холодной тоски. Но шали у меня больше не было, а было это мыло… Я не могу простить себя, не прощаю»…