Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века

В Минске Любанский слыл знаменитостью. Богатый помещик, предприниматель, меценат. Владел имением, фольварком Веселовка в пятой полицейской части города, винокуренным заводом. Не мог ни минуты просидеть без дела. Устраивал в имении Лошица шумные празднества, зазывал гостей, сам был большой любитель гостевать. Возглавлял общество минских велосипедистов, присутствовал на скачках, состязаниях пловцов, учениях пожарной команды. Убежденный либерал, оратор, активно участвовал в общественной жизни Минска. Заседал в городской Думе, продвигал жизненно важные для горожан проекты: сооружение дамб на Вислочи и притоках для предотвращения паводковых наводнений, строительство водопровода, прокладка мостовых и тротуаров в рабочих кварталах — Пересыпи, Ляховке, Комаровке, Серебрянке. Стучал кулаком, выступая с трибуны, уличал косных коллег в равнодушии к народным чаяниям и нуждам. Проявлял временами слабость, шел по доброте натуры на компромиссы. Вносил по просьбе давних приятельниц сестер Измайлович небольшие суммы в эсерскую казну, вздыхал, раскошеливаясь, старался не думать, на что пойдут пожертвованные рубли.

— Люблю поздние ужины, — благодушествовал, раскинувшись на диване. — В гостеприимном доме, среди симпатичных, интеллигентных людей. Слушать музыку, говорить о прекрасном. Книгах, поэзии, чувствах к женщине.

— Да, да, о чувствах, миленький дядя Евстафий! — захлопала в ладоши Катя. — Пожалуйста!

— О чувствах… — Любанский покосился на куривших у подоконника Виктора и Никиту. — Без чувств мы ничто, на них замешана каждая клеточка нашего существа. Пушкинский Ленский мне ближе, чем Онегин: его чувства, на мой взгляд, мудрее холодного онегинского ума… Я часто думаю в последнее время. Закончится наше страшное русское лихолетье. Войны, смуты, непрекращающееся, губительное самоуничтожение нации. Из-за узости взглядов, недомыслия, по-разному понятых идеалов. Повального, всеобщего огрубения душ. Накричимся мы вдосталь, народные витии, бомб набросаемся, кровушкой русской землю польем. Опомнимся, схватимся за голову. Соберемся на всероссийское примирительное вече…

— Фи, опять политика! — возмутилась Катя. — Про чувства же обещали!

— Я о чувствах, Катюша… — Любанский говорил с волнением. — Соберемся на примирительное вече, проголосуем русскую свободную конституцию. Встанем в ряд с прогрессивной Европой. И — по домам. К любящим женщинам. Страдавшим, понимавшим, ждавшим нас, грешных, несмотря ни на что. Припадем к ним на грудь, умоемся слезами, очистим коросту с души. — Он улыбнулся, отер платком лицо. — Женщины, господа, что бы там ни говорили, единственная наша гавань от жизненных бурь. Так было, так будет вовек…

В гостиной вяло поаплодировали.

— Пустобрех, — шепнул сидящему рядом Гарскому Ваня Пулихов. — Хлебом не корми, дай только языком помолоть.

— Деньги дает, и ладно, — тихо отозвался тот. — Нам с ним детей не крестить.

Пробили в углу напольные часы. Все глянули в ту сторону: четверть второго.

— Ого! — произнес Любанский. — Баиньки пора.

— Сидите, сидите! — Александра Адольфовна приглушила свет в настенной люстре. — Переночуете у нас, в комнатах уже постелено.

— Ага, тогда еще по глоточку, — потянулся к столику с напитками Любанский.

— А Никитушка нам споет что-нибудь, — обернулась к Остроумову хозяйка.

— Просим, просим! — поддержали с кресел.

Никита не стал ломаться. Пошел, оправляя рубаху, к роялю, за который усаживалась Александра Адольфовна. Та перебирала ноты, глянула вопросительно:

— Булахов? «Не пробуждай»?

— Пожалуй.

Хозяйка взяла первые аккорды.

— Не пробуждай воспоминаний минувших дней, минувших дней! — раздался в тишине мягкий баритон Никиты. — Не возродить былых желаний в душе моей, в душе моей…

Сидевшая рядом Катя сжала ей плечо.

— …И на меня свой взор опасный не устремляй, не устремляй, — пел взволнованно Никита. — Мечтой любви, мечтой прекрасной не увлекай, не увлекай…

У нее перехватило дыхание: как трогательно, красиво! Кружилась голова от выпитого вина, хотелось дружить со всеми, всех любить. Подойти к стоявшему у подоконника Витеньке, прижаться, шепнуть, какой он родной, близкий, как ей хорошо с ним, как она по нему скучает…

Катя потащила ее по окончании вечера в свою спальню.

— Помнишь? — хватала лихорадочно за руки. — Я говорила тебе о человеке, с которым работала позапрошлой весной в типографии? Листовки готовили вместе к Первомаю? Которого люблю с тех пор… больше жизни. Господи, это он, понимаешь! Он, он! Никита!

Бросилась с головой на подушки, разрыдалась:

— Не мо-о-гу!..

Она ее успокаивала, гладила кудряшки на висках. Катя утирала глаза, рассказывала, как они познакомились.

— Он краску размешивал, выпачкал рубашку, я ему: «Снимите рубашку, я почищу», а он застеснялся, говорит: «Да бог с ней, ничего не видно».

Вспоминала, как высматривала его повсюду: на улице, во время демонстраций, на рабочих маевках за городом. Подходила, заговаривала — он охотно с ней беседовал, делился мыслями, шутил.