Фантастические повести и рассказы

Я вообще тогда, как теперь понимаю, ни о чем не думал — только о том, что вот, наконец, достиг желанной цели. Решил-таки задачу, использовав принципиально новый подход, и тем самым осуществил настоящий прорыв в науке. Мне уже виделось, что моя работа, в которой подводился итог проведенных исследований, выходит на первые места в индексе цитирования, я уже не сомневался, что примененный подход будет носить мое имя, и впереди, еще недостижимая, но уже приобретающая конкретные очертания, замаячила Нобелевка. Конечно, мечтать об этом не возбраняется ни одному ученому, но ей-богу, я имел для такой мечты основания, и это признавалось тогда всеми, с кем я работал. Даже профессор Ранкор, обычно весьма сдержанный в своих оценках, как-то раз обмолвился, что я, судя по всему, пойду в науке гораздо дальше его самого. Он не завидовал мне — он мною гордился. Хотя на самом деле я достоин был презрения, ибо в то время совершенно выбросил из головы даже воспоминания о совершенном подлоге. Я считал, что множившиеся экспериментальные подтверждения правильности моей теории служат достаточным оправданием весьма произвольного предположения, и не спешил снова вернуться к анализу сомнительного звена в цепи моих теоретических построений. Теперь именно эта моя тогдашняя успокоенность, почивание на лаврах, которому я тогда предавался, терзают мою душу и не дают спокойно спать по ночам. Ведь — кто знает? — быть может, тогда еще были шансы все исправить?

Первый сигнал тревоги прозвучал в ноябре прошлого года, когда начали поступать данные с только что выведенного на орбиту спутника наблюдения за Солнцем «Солар-иж». Правда, я лично стоял несколько в стороне от обработки получаемой с него информации — набирал статистику по звездам шаровых скоплений, используя результаты наземных наблюдений в оптическом диапазоне. Поэтому тот разговор с профессором Ранкором был для меня совершенно неожиданным.

Помнится, еще утром, заглянув зачем-то в его кабинет, я поразился его усталому виду и какому-то отрешенному взгляду, которым он меня встретил. Но профессор — это знали все на кафедре — не любил, чтобы проявляли заботу о его здоровье. Поэтому я, не сказав ни слова, ушел к себе, быстро, впрочем, позабыв мелькнувшее было в душе чувство обеспокоенности. Но оно вернулось, когда ближе к обеду профессор позвонил мне и еще более усталым и каким-то, я бы сказал, растерянным голосом, попросил зайти к нему в кабинет, захватив кое-какие бумаги.

Вид у него теперь был еще более утомленный, но я не решился спросить его о самочувствии, сел на стул сбоку от стола и разложил бумаги, приготовившись дать необходимые пояснения. Минуты две он молчал, ни о чем не спрашивая, сидел, глядя в исписанные листки перед собой и слегка постукивая по столу зажатым в пальцах карандашом. Потом, наконец, сосредоточился, отложил карандаш в сторону и, покопавшись в ящике стола, достал листок с отпечатанной на принтере таблицей и протянул его мне.

— Это спутниковые данные за ноябрь, — сказал он, — обрати внимание на спектр протонов.

Если бы не его замечание, я не заметил бы в данных ничего необычного. Вариации солнечного ветра при сильных вспышках бывали гораздо большими, но протоны с энергиями порядка 150 КЭВ действительно вели себя необычно: их интенсивность менялась по синусоиде с периодом порядка трех с половиной суток, причем амплитуда этой синусоиды явно нарастала.

— Что за странный период? — спросил я.

— Мне тоже он поначалу показался странным, — сказал профессор и на пару минут замолчал, глубоко задумавшись. Прежде за ним подобного не водилось. Потом он как бы очнулся и продолжил: — Я проанализировал данные за несколько последних лет. Вот погляди, что получилось.

Он повернулся к компьютеру, набрал на клавиатуре несколько команд, подождал, пока на экране возникнет график, затем снова повернулся в мою сторону.

— Первый раз этот странный период проявил себя в конце августа позапрошлого года. Но тогда амплитуда его, как ты можешь убедиться, была невелика — едва превышала величину экспериментальных ошибок аппаратуры «Солара-иж».

При этих словах профессора что-то холодное шевельнулось в глубине моей души, но несколько мгновений мне удавалось сдерживать догадку, не пуская ее в сознание.

Всего несколько мгновений — слишком явным было совпадение.

Август позапрошлого года — как раз то время, когда я бился над этим проклятущим интегралом. К концу месяца я оставил попытки взять его, и теория, которую я строил, совершив подлог, стремительно приобрела стройный и законченный вид.

Но, конечно, я еще не сознавал, что же произошло. Просто душа всегда первой чувствует надвигающуюся беду.