Фантастический альманах «Завтра». Выпуск четвертый

— Ты, Арнольдыч, не обижайся, а вникни. Думаешь, твои прошлые дела совершенно забылись? Забылся, думаешь, тот грохот корабельной восемнадцатидюймовки? Нет, никто ничего не забыл. И пока ты живешь тихо, не высовываешься, все молчат. Но если ты будешь претендовать на что-то — я не гарантирую. Запросто может кто-нибудь поднять вопрос. Так-то.

Ну чего нос повесил! Зачем тебе эта дурацкая повязка? Живи, Арнольдыч! Баба у тебя хорошая. Друзья тебя не забудут, в меру возможностей… Чего еще?

Или, может быть, ты хочешь повторить свой забег в сторону моря и дальше за горизонт? Может, планируешь плавсредство изготовить? И думаешь, в чине младшего председателя у тебя будет больше возможностей? Нет. Ошибаешься. Впрочем, на этот счет я тебе уже, кажется, разъяснял однажды.

Иди. Мое отношение к тебе — прежнее. Думаю, Роберт тоже тебя уважает. Хотя и разочаровал ты всех в тот раз…

— Да вы-то чем лучше?! Не надоело всю жизнь думать одно, а говорить другое? Не надоело всю жизнь на Систему кивать? Кто-нибудь пробовал ее сломать? Может, она не такая уж и прочная? Может, толкни — и повалится?

— Может. Теоретически. Только, если эту свалишь, надо ведь будет другую создавать. А где уверенность, что получится лучше? Нет такой уверенности…

14

Прошло девять лет. Борис Арнольдович активно участвовал в жизни общества и был в целом доволен судьбой. Он имел успех на самодеятельной сцене, убедительно спорил на диспутах, если, конечно, дело не доходило до ярлыков, тут он сразу отступал в тень, сочинял стихи, наслаждался мастерством неувядаемого маэстро Фогеля.

Тут-то и началось странное. Сперва сны о давно и, как представлялось, безвозвратно утраченном, потом сны, по отчетливости соперничающие с явью, потом видения наяву и, наконец, неопровержимое осознание того, что его, Бориса Арнольдовича, место в Советском Союзе не пустует, не пустовало никогда!

Казалось бы, это должно было окончательно успокоить Бориса Арнольдовича, окончательно примирить его с обстоятельствами. Но почему-то вышло совсем наоборот. Почему-то вдруг вспыхнула в сердце совершенно абсурдная ревность к самому себе, вдруг засвербило хотя бы ненадолго попасть в Советский Союз, в родной город и похвастаться, вот, мол, какой я стал, не просто технарь полуграмотный, а стопроцентный интеллигент, затеять разговор типа: «А вы вот это читали? А это? Как?! Вы даже этого не читали?!» А они бы: «Какая противная обезьяна, а говорит!» А он бы: «Ха-ха-ха! Что вы понимаете в истинной красоте! Сами вы обезьяны!» А они бы…

Ну, в общем, так распалял себя Борис Арнольдович все более и более, и некуда было этим чувствам деваться на тесном Острове, в тесном параллельном мире…

…В тот день Борис Арнольдович проснулся раньше всех. Еще весь Город спал, и птицы спали, и тигры. Сразу вспомнилось вчерашнее. Как это она сказала: «Боря, кажется, у нас будет маленький!..» Кажется! Маленький! Черт возьми!

Если пацан родится человеком, а не обезьяной, надо будет пробиваться к людям. Мать, конечно, тоже с собой возьмем. Если захочет. А если не захочет — ее дело.

А человек должен быть человеком. Хватит того, что я, дурак, застрял здесь, на этом Острове. Подумать только — девять лет! Как один день. Сказал бы кто тогда, вначале. Удавился бы на первом фикусе. Или тиграм бы отдался. А вот прожил — и ничего. Но пацана спасу. Жизни не пожалею! Решено!

С чего он, собственно, взял, будто у них с Нинелью непременно пацан родится? А наверное, с того, что в родном мире у него с Натальей к тому моменту пацан уже рос. Относительно решимости именно теперь сделать поворот в судьбе, то она тоже была подкреплена основательно. Дело в том, что предыдущий сезон дождей был особенно богатым на осадки. Если бы их кто-нибудь считал, то насчитал бы две, а то и три среднегодовых нормы.

Малые островные речки в период разлива превратились в самые настоящие реки. Они подмывали деревья и бесцеремонно волокли их в океан. Те цеплялись ветвями и корнями, но тщетно. Вот какая была глубина.

За деревьями со смутным чувством тревоги и тоски полюбил наблюдать Борис Арнольдович, похожий на дикую утку, воспитанную в неволе и следящую за полетом осенне-весенних стай. Так однажды его внимание и привлек некий предмет, высунувшийся из песка. Как раз в устье одной из речек. Мол, что это там чернеет и чернеет такое подозрительное, паводком обнаженное?

Борис Арнольдович спустился с дерева. Подошел. Боже! Это была пластиковая шлюпка. С веслами.

Трясущимися руками Борис Арнольдович закопал обратно шлюпку, озираясь, забрался на дерево. Дождь шумел как ни в чем не бывало, и нормальные четверорукие в такую погоду не шлялись по необжитой местности, а сидели по своим гнездам.