Фантастический альманах «Завтра». Выпуск второй

— Приезжай. Там такие хвощи и папоротники, ай-яй!

— И Марья с тобой? — спросил Рервик как бы между прочим, сосредоточенно катая мякиш.

— Кто ж ее знает. — Лааксо встал. — Спасибо. У нее, у Марьи, семь пятниц на неделе. Вчера говорила, хочет в Танжер вернуться, в институт — реконструктивная психология власти, вишь, ее волнует. Магия слов вождя и творение мифов.

— Я смотрю, у вас это семейное, — сказал Вуйчич. — Отец будет реконструировать древовидные маргаритки, а дочь — духовный облик Калигулы или Григория Бельского.

Андрис задумчиво жевал кусок овечьего сыра.

— Ну ладно, — Лааксо направился к двери, — я еще к вечернему клеву успею.

Рервик вышел на крыльцо вслед за почтальоном.

— Под гору легче.

— И не говори. — Лааксо взял велосипед за рога, поставил левую ногу на педаль. — Дождь будет. До завтра, Андрис.

— Марье привет.

Лааксо кивнул, оттолкнулся и, по-кавалерийски перекинув ногу, затрясся вниз, к дороге, бегущей у самой реки.

Рервик вернулся в дом, где Велько уже прицеливался ножницами к глянцевитому пакету.

— Режь, режь!

Захрустела скользкая бумага. Явилась тяжелая толстая книга в старой коже с медными уголками и еще один конверт поменьше. На нем изящным почерком значилось: «Андрису Рервику, режиссеру и путешественнику». В конверте — три голубоватых шершавых листка. И вот Андрис читает вслух, а Велько слушает, поглаживая бурую кожу переплета, замкнутого узорной скобой.

«Рервику — привет!

Уповая на великодушие ваше, вторгаюсь своею эпистолой в жилище художника, чем неминуемо вношу возмущение либо в стройное течение прихотливой мысли, либо в высокое созерцание натуры, либо в безыскусный ход домашних дел. Воистину безмерным будет мое отчаяние, коли не смогу снискать благосклонного к сим строкам внимания со стороны особы, высоко мною чтимой и множеством достоинств отмеченной. Но таково предначертание людям, щедро наделенным судьбою: кому много отпущено, с того многое взыщется, а во многой мудрости много печали. Кабы не крайняя нужда склонить вас к замысленному предприятию, в чем не таясь и открыто признаюсь, я счел бы непростительной дерзостью сей поступок, мною совершаемый. В созданных вами замечательных произведениях, уже давно ставших достоянием широкой общественности, бьется беспокойная мысль, живой пульс мироздания, ощущается страстная заинтересованность художника, его гражданская позиция. Бороздя бескрайние просторы вселенной, подвергает свою жизнь бесчисленным опасностям в неизведанных уголках галактики, вы повсюду выступаете носителем высоких идеалов землянизма, прогрессизма и кооперативного интерпланетаризма. Но, мосье Рервик, промойте уши и послушайте коллегу, который желает вам добра. Старичок, на кой ляд бороздить бескрайние п. и подвергать ж. бесчисленным если можно строгать шедевры безо всех хлопот?..»

— Каково? — прервал чтение Андрис.

— Напоминает ирландское рагу, — сказал Велько. — Немного бланманже, немного квашенной капусты…

— Попробуем следующее блюдо?

— Вперед.

Рервик взял второй лист.

«Откуда вырастает непреодолимая тяга к рискам и авантюре, к розыску доселе невиданного, непонятного, неощущенного? Откуда эта устремленность прочь — от дома, от человека, от Земли? Признайтесь, Рервик, ваша сверкающая и лязгающая гениальность холодна и роскошна, как ледяной дворец, и столь же непригодна для обитания души. Вы драматизируете мертвое бытие, строите миры — то мрачные, то блистательные, обрушиваете их на зрителей, и те говорят: „Ах! Как музыкален и напряжен Рервик! Космичен и высок. Магичен и бездонен. Но каков хитрец — два часа показывал нам зуб реликтовой гуанской черепахи“.

Остановитесь!

Посмотрите перед собой — вы увидите глаз своего друга…»

— Хм! — сказал Велько.

«Бросьте взгляд в окно. Не маячит ли еще спина велосипедиста?

Представьте поле под низким небом. Очень долго шел дождь. Сейчас он прекратился. Ноги вязнут и чавкают. Но надо идти, потому что дождь прекратился. Пока лило, вы сидели с ним под навесом риги, он ел сало, хлеб, огурец и дал вам. Он курил и оставил вам две затяжки. Но теперь пора, потому что кончился дождь. Он забрасывает за спину перетянутый лямкой мешок и берет винтовку. Он доводит вас до гребня холма и ставит так, что голова и плечи оказываются на фоне неба. Потом пятится шагов пять, передергивает затвор.

Снимите это, Рервик.

А может быть, в просвете между перьями дыма мелькнет краснощекая рожа с вислыми усами, мощные руки подхватят исходящего криком младенца и возденут его высоко-высоко. Видишь пятна сажи на медном лбу, Андрис? Летящий нелепый комочек — туда, по дуге, в полыхающие недра костела, где корежится у распятия то, что было его матерью?

Видишь кресты от Капуи до Рима?

Плахи от Москвы до Нового Иерусалима?

Костры.

Виселицы.

Крематории. Крематории. Крематории…»