Фантастика 1968

Девушка-диспетчер сначала долго возмущалась: может быть, товарищ думает, что у нее вертолетный завод, говорила она. Все рейсы на Москву заказаны неделю назад! Но потом вдруг подобрела, сказала, что ничего не обещает, но постарается, да, постарается, и, может быть, скоро, и стала спрашивать адрес и есть ли на крыше посадочная площадка.

Торопясь, Дед написал Юнге несколько слов, а потом, неожиданно для себя, достал старый альбом и вынул из первой страницы пожелтевшую, туманную фотографию Володи: они оба были сняты на ней, под машинку стриженные, в пилотках, оба на одно лицо, не отличишь, — и спрятал в подшитый изнутри карман гимнастерки.

Такси прибыло вскоре — серый вертолетик с клетчатым пояском по фюзеляжу. Таксист был голенастый и длинношеий, как Пека.

— Не затолкают вас, дедушка, в Москве? — спросил он, подсаживая Деда в кабину.

— Я сам кого хочешь затолкаю! — тенорком крикнул Дед.

Он радовался, что успел улететь до возвращения Юнги, однако, гордясь самостоятельностью, испытывал вместе с тем некоторую робость, так как давно уже не только в Москву, но и на местный стадион не летал в одиночестве.

Небо было праздничным. В несколько этажей летели в сторону Москвы самолеты. В самой выси — серебряные лайнеры, словно молнии-громы, опережающие раскаты собственных моторов; пониже — междугородные рейсовые дирижабли; еще ниже — разноцветные легковушки разных марок, персональные и государственные; над самыми деревьями, растянувшись цепочкой, двигались туристские монолеты, водители их, спортивные молодые люди в мотоциклетных шлемах, вылетели, видно, ни свет ни заря, чтобы поспеть на Встречу.

Такси попалось старенькое, спотыкаясь о порывы ветра, оно громыхало, как железная бочка, через щели тянуло свежестью, попахивало бензином. Впрочем, Деду и это нравилось. Он вообще любил такси.

Лететь предстояло часа четыре.

Под вертолетом плыла тайга — такая зеленая, что улыбаться хотелось, — расщепленная реками и дорогами, расчерченная просеками. Поворачивались боком и уходили назад прямоугольники полей, выплывали города с заводскими трубами и парашютными вышками, экскаваторы тянули шеи, горели в сопках костры экспедиций, кипела вода на плотинах, и снова наступала тайга, тайга… Одно место показалось Деду знакомым — это там, где от синей реки уходили на север вышки линии электропередачи. Дед хотел спросить, но постеснялся.

Однако вспомнил далекое: снега, снега до неба, белого как снег; заледенелый брезент вмерзшей в землю палатки; вершину только что установленной опоры, струящуюся в стылом мареве; себя самого — в рукавицах, опоясанного монтажным поясом, — неотличимого от десяти других, таких же, как он. Воспоминание расплывалось, ускользало, оставив тихую полузабытую мелодию. Закрыв глаза, Дед старался вслушаться в нее, но не мог приблизить, не мог разобрать слов, — он понял только, что то звучит любимая их песня, которую Они пели там, в палатке. И даже вспомнилось ему, как поют они ее, но не в палатке уже, а в каком-то зале, набитом битком, а на сцене стоит композитор — вернее, композиторша, похожая на маленькую беленькую девочку.

— Что, красиво, дедушка, нравится? — спросил парнишка-таксист, не оборачиваясь, со снисходительностью человека, видавшего виды и поинтереснее.

Дед не расслышал. Он думал: «Вот будут у Юнги каникулы, — возьмем такси, полетим с нею по всем знакомым дорогам. На Мамакан слетаем, попросим лететь низенько, чтобы видны были кривые березки и рыжие озерца, вдоль русла полетим над самой водой, до плотины… Будет погода — оттуда на Камчатку. А что ж?… Чтоб лететь над самым океаном, а по правую руку чтоб стояли дымы над сопками. На ТЭС, Верно, кто-нибудь из знакомых еще живет, там и переночевать можно, сколько лет, сколько зим!.. Возьмем пенсионные с книжки — и слетаем…

Незаметно Дед задремал, но увидел не белые гребни океанского прилива, и не Юнгу, а снова босую старуху в сгоревшей деревне. Теперь он видел ее близко — застывшие глаза, серые пряди из-под платка, корявые руки. Маленький мальчик в одной руке держал сухарь, а другой набирал золу и, приподняв, чуть разжимал кулачок, так что зола вытекала легкою струйкой.

— Твой пацанчик, мать? — спросил Володя.

— Мои все убитые, — ответила старуха и взяла мальчика на руки.

Больше не о чем ее было опрашивать. Володя скинул мешок, вытащил свитер и положил на горелую балку у ног старухи. Там стоял уже котелок, полный сахару, лежали пачки концентратов и несколько банок тушенки.

Потом снова дорога вела их.

И когда деревни не стало видно, Володя спросил:

— Знаешь, Сережка, чего я хочу больше всего в жизни?

— Дойти до Берлина — и вернуться, — ответил он. — Мальчишку разыскать и бабку, если доживет.

А через час начался бой, и Володю убило…

Это был их первый бой. И дорога первая и деревня первая.

— Заснул, Дед? — спросил таксист, переключил на автоматику и обернулся. — Москва скоро.

Дед открыл глаза — как и не спал. Вовсе он не на Пеку был похож, этот парнишка-таксист.

Он на Володю был похож: такая же у него была тонкая шея, такой же румянец во всю щеку, серые глаза и толстые губы.