Фантастика 1971

— А три тысячи восемьсот нечестных рублей поделили между собой?

— Какие деньги? — возмутился старичок. А у спутника неожиданно выступил пот на лбу.

— Сколько? — спросил он.

— Три тысячи восемьсот как одна копеечка. Ведь до сих пор все ваши преступные расчеты в кармане брюк лежат. Карандашом писал. «Порфирьичу выделить семьсот двадцать. Шурову — триста. Удалову, если будет артачиться, сто в зубы». Разве не правда?

Человек с шоколадными глазами потерял присутствие духа. Он вскочил со стула, схватился за карман.

— Продали! — сказал он.

Порфирьич со стула не встал.

Порфирьич побледнел. Даже глаза побледнели.

— Три тысячи восемьсот? А мне семьсот двадцать? Так… Не будет тебе, бесчестный жулик, никакой пощады от народа ни на этом, ни на том свете, — сказал он тонким суровым голоском.

— И заявление в милицию напишем сейчас же, — сказал Удалов, куя железо, пока горячо.

— Я ничего не знаю, — сказал человек с боксерским носом, пытаясь сжевать вытащенную из брюк записку. Записка была на хорошей толстой бумаге и не жевалась.

— Не поможет, — сказал Удалов. — В правом кармане пиджака Порфирьича лежит подчищенная накладная на листовую сталь.

— Лежит, — сказал Порфирьич. — Лучше я сам сяду как невинный сообщник, но эту змею укатаю.

— Правильно, — сказал Удалов. — Он вас и раньше за нес водил. — Фи не шмеете! — прокричал с набитым ртом директор артели. — Я путу шалофатся!

— Жалуйся, жалуйся, — сказал мстительно Порфирьич.

— Некуда ему деваться, — согласился Удалов. — У вас же в портфеле неотразимая бухгалтерия.

И видя, что надо нанести последний удар и повергнуть противника в нокаут, Удалов постарался вспомнить, что говорят в таких случаях следователи в кино. Недавно слышанные слова крутились в голове… «Ваша ставка бита!»…

Нет, не то… «Руки вверх»… Нет.

Близко, совсем близко. Ага!

И Удалов произнес страшным голосом, так что у самого встали дыбом на затылке редкие золотистые волосы:

— Игра закончена! Садитесь и пишите заявление. Чистосердечное покаяние — вот единственное, что может облегчить вашу участь!

Сверкнула молния, запахло озоном, бледный как полотно директор артели опустился на стул, достал шариковую ручку и с помощью Порфирьича стал писать признания.

А Удалов вдруг ощутил страшную пустоту в голове. Первозданную, нелепую пустоту. Он не помнил содержания ни единой из бумажек, лежавших в портфелях у артельщиков. Он забыл английский и испанский языки, он не мог вспомнить ни одной тригонометрической функции. Он даже запамятовал чеканные рифмы поэмы, напечатанной в последнем номере журнала «Огонек».

— Но почему?’ — воскликнул он. — За что?

Артельщики метнули на него перепуганные взоры и еще быстрее стали писать признание.

— Сами отнесете в милицию, — приказал им Удалов и, более не сознавая ничего, бросился к выходу.

Снова крапал дождик по пожелтевшим листьям. Было тихо и обыкновенно. И с ясностью отдаленного ночного грома прозвучали в ушах Удалова слова пришельца: «В случае, если не справишься, скажи вслух «игра закончена», и все вернется на свои места».

— Я же не хотел! — взмолился, простирая к небу руки, Корнелий Удалов. — Это ошибка. Я могу воспользоваться! Это случайная ошибка!

…Удалов вернулся домой и до вечера не промолвил ни слова.

Он отказался говорить с Мишей Стендалем, который поджидал его у ворот, он не стал есть любимого супа с клецками. Он лежал на диване в брюках и переживал свою оплошность, не только закрывшую перед ним путь к дипломатическому будущему, но и лишившему все человечество немедленной дружбы с развитой Галактикой…

И лишь вечером, выпив для успокоения сто граммов перцовки и сказав непонятные домашним слова: «Может, разберутся, отменят решение», Удалов подошел к столику сына и спросил его:

— Где у тебя учебник истории?

— А что папа? У нас завтра истории нет. Не задавали.

— Глупый, — ответил отец. — Я просто хочу почитать про Петра Первого. И тригонометрию не прячь… Век живи, век учись… В Галактике с нашей серостью появляться просто стыдно.

СЕРГЕЙ ЖЕМАЙТИС Артаксеркс

Наша «Черепашка» бойко бежала по бурой равнине, подгоняемая жидким эриданским ветром.

Красная пыль висела в воздухе, сглаживая очертания скал причудливой формы, возникавших по пути. Высоко над головой в фиолетовом небе стоял совсем крохотный кружочек солнца. По нашим земным представлениям солнце здесь почти не грело, и все же его могучей силы хватало на то, чтобы вечно будоражить атмосферу планеты, перемещать миллиарды тонн песка, шлифовать скалы и разрушать их, превращая в щебень и мельчайшую пыль.

Перегоняя нас, прокатилось перекати-поле — большой шар из жестких, как проволока, стеблей, колючек и оранжевых коробочек с семенами меньше маковых зерен. Перекати-поле — эриданская посевная машина, способная бесконечно долго высевать семена; если же ей удастся зацепиться своими колючками в овражке или канаве, то через несколько минут из нижних стеблей выйдут желтые корни и станут сверлить песок, добираясь до влажных слоев, через час она зацветет непостижимо прекрасными цветами и опять готова в путь сеять семена жизни…