Фантастика 1971

Он шутит. Но злится. Что же, я его понимаю. Мне тоже надоели сообщения о том, что древние афиняне делали вычислительные машины, а в древней Финикии был беспроволочный телеграф.

— Да нет, — отвечаю я кротко. — Ньютон. Англичанин. Жил в семнадцатом-восемнадцатом веках. Точнее, с 1643 по 1727 год. Изобрел…

— Да знаю я, что он изобрел. И что открыл, тоже знаю.

— Так не все же, сами видите, вы о нем знаете.

— Видите ли, я как-то не люблю розыгрышей.

— Это не розыгрыш. Читайте, — я вынул из портфеля и положил перед ним перевод исповеди Алиотаса. Это была моя последняя копия, седьмая с машинки, текст был бледен, местами слеп, и двадцативосьмилетний профессор время от времени морщился, разбирая буквы. Потом с хрустом вытянул под столом длинные ноги, откинулся на спинку кресла, секунду подумал: — Вы видели подлинник?

— Да.

— Перевод заверен?

— Да.

— Что говорят эксперты?

— Это действительно восемнадцатый век, это действительно старик, он действительно много путешествовал.

— Тогда остается только признать, что с восемнадцатого века в искусстве вранья прогресса не было. Предки тоже врать умели, и не хуже нас.

— И все?

— И все!

— Больше вас здесь ничего не интересует?

— Ничего. Я не историк.

— Жаль. Но вот я — я хочу проверить, правда это или нет.

— С точки зрения моей науки, физики — вранье. Безусловно, бесспорно, всеконечно.

— А вот историки — те осторожнее, Илья Всеволодович. Видите ли, Ньютон был немного слишком богат. — Может быть, он чеканил фальшивую монету?

— Что?!!

— Хотите вызвать меня на дуэль за оскорбление научного величества? Увы, мы живем не в его время. Конечно, чтобы сэр Исаак Ньютон стал фальшивомонетчиком — об этом и. подумать смешно. Но это в миллион, что я — в квинтильон раз вероятнее, чем открытие философского камня. И простите, мне надо на заседание кафедры.

* * *

…Юрий Иванович, просивший называть его Юрой, с сомнением покачал головой: — Знаете, это… даже оскорбительно как-то. Короли, уж на что подозрительный народ, и то ему верили, а вы нет.

— Свифт же не верил? Свифт обвинял его в мошенничестве!

— Он только притворялся, что не верит, этот великий лицемер. И обвинял его в мошенничестве в пользу Англии, а не свою. Тут разница. А вы в отличие от Свифта не притворяетесь. Должен вам сказать, Рюрик, что начало восемнадцатого века — время не самое трудное для нумизматов. Не самое, не самое. У десятков людей, да и в музеях, есть масса соверенов и гиней той поры. Так что объект для исследования я найду… И в лаборатории Института археологии договорюсь, там тонкий химический анализ неплохо поставлен.

— Ну и прекрасно, Юра!

— Ничего прекрасного я в этом не вижу. Подозревать Ньютона!

* * *

— Ну вот. Соверен оказался полновесным.

— Один? Проверьте хотя бы десяток, Юра. Вы же сами понимаете, один — это нерепрезентативно.

— Ого, какие вы слова выучили, Рюрик Андреевич!

— И кроме соверенов, проверьте еще десяток гиней.

— Знаете, Рюрик Андреевич, по-моему, вы становитесь нахалом.

— Да нет, Юра, — я осторожно погладил его по щеке. — Я просто понял, что тебе это действительно интересно.

Юра засмеялся.

— Мне — что! Мой дорогой учитель буквально с ума сходит от любопытства — естественно, одновременно презирая нас обоих за то, что мы поверили в эту историю. Человек вообще любопытен.

— И еще как любопытен, Юрий Иванович! — загремел знакомый голос. — Я, например, уже минут пять вас подслушиваю к извиняться не намерен.

И верно, все это время академик стоял позади нас, и упрекать его в этом не приходилось, так как говорили-то мы с Юрой в его кабинете.

— Вы, кстати, без меня и не обойдетесь. У меня в личной коллекции есть несколько гиней того времени. Я ставлю только одно условие: если с монетами все в порядке — вы, Рюрик Андреевич, приносите Ньютону извинения. Приму их я.

— А если что-нибудь не в порядке?

— Я не намерен даже обсуждать такую возможность.

— Вы ставите меня в неравное с вами положение, Михаил Илларионович.

— Вы находитесь в нем с того момента, как занялась этим вздорным делом, Рюрик Андреевич.

Старик величественно прошел мимо нас к своему старому добротнейшему столу необъятных размеров. У него ушло добрых полминуты только на то, чтобы обогнуть правое крыло стола, подойти к широкому кожаному креслу и взяться за его шагреневую спинку.

Мы с Юрой за это время успели опомниться, обидеться, решить уйти и оказаться уже у двери, когда нам в спину полетела последняя фраза академика:

— Однако вздорность дела и вправду почему-то не мешает ему занимать меня до крайности. Завтра я привезу вам гинеи.

* * *

— Рюрик Андреевич, вами последнее время в редакции недовольны. У меня тоже такое впечатление, что вы забросили работу. В чем дело?

— Одну минуточку, Александр Васильевич, — я вскочил, — мне, кажется, звонят, я сейчас. (Мой стол стоял у самой стены кабинета Главного, и звонок моего телефона иногда пробивался сюда через штукатурку и кирпич.) — Странную вещь хочу я вам сообщить, Рюрик Андреевич, — голос Юры звенел сегодня так, что километры телефонных проводов не смогли сделать его менее пронзительным.

— Какую же странную вещь, Юра?