Фантастика 1972

– Почему нельзя заниматься отвлеченными темами? Надо исследовать все. Опыт открытий не раз говорит нам об этом: и облака надо изучать, и грибы, и крылья бабочек. Возьмите конструирование приемников. Нужно ли заниматься этим, если придумана уже тысяча схем? А вдруг тысяча первая даст приемник, который примет передачу из космоса?… Впрочем, теперь в этом нет необходимости - передачи из космоса ловят цветы. И все же необходимость есть! - воскликнул он. - Может сложиться приемник, который поймает совсем неожиданное. Вспомните: изучали плесень - открыли пенициллин, любовались стрекозиными крыльями - и нашли способ нейтрализовать разрушающее влияние флаттера…

Солнце опускалось за скалы.

На поляне стало прохладнее, сумрачнее. Сумерки побежали по склонам, заполняя долину синим и фиолетовым светел. Мы с Вельским пошли по тропинке.

– Что говорить об этом? - продолжал он. - Исследования нужны всегда и везде!

Я не противоречил. Моей мечтой было подержать в руках его удивительный звездофон. Мы уже спустились с горы наполовину, когда мне удалось завладеть прибором. Альпийский мак и рододендрон все еще были у меня в руке.

Я поднес прибор к венчикам мака и опять услышал музыку - те же два голоса, высокий и низкий, которые, сливаясь, вели неземную мелодию. Казалось, от музыки исходил аромат - тонкий, чуть горьковатый, как от миндаля, волнующий и печальный.

– Борис Андреевич. - обратился я к старику, - вам понятен смысл передач?

– Музыка, - ответил он. - В большинстве это музыка, и ее можно понять. Музыкой легко выразить радость, надежду, призыв, отчаяние. Все это есть в звездных мелодиях.

Вельский замолчал, замедлил шаги.

– Одного не могу понять, - сказал он, - о чем говорят тюльпаны?

Я уже слышал этот вопрос. Очевидно, он волновал Бориса Андреевича.

– Почему тюльпаны? - спросил я.

– А вот послушайте, - сказал он. - У меня есть запись…

Он достал из кармана картонную коробку, порылся в ней, вынул обрывок ленты. - Дайте-ка на минуту, - взял из моих рук звездофон. Щелчок - лента вставлена. - Слушайте, - сказал он.

Из динамика полился шелест, шепот, невыразимо далекий, слабый, таинственный. Казалось, это шорох дождя по крыше; можно было проследить всплески отдельных струй, звон капель. Но это не было ни то, ни другое. Звучал живой голос, и те же всплески можно было приравнять к вздохам и паузам между фразами. Проходили секунды, минуты, шепот не прекращался - так же звенели капли, слышались вздохи и шорох таинственной передачи.

– Это Мицар, - пояснил Вельский. - Двойная звезда в созвездии Большой Медведицы.

Тюльпаны принимают Мицар…

Может быть, впервые за весь разговор с Вельским я почувствовал фантастичность встречи с этим удивительным человеком. До этого мое внимание было поглощено звездофоном, чудесами, которые показывал и о которых рассказывал Вельский. Откуда он, кто он, этот старик? Может быть, он вовсе не человек, а звездный пришелец? Почему никто не знает о нем, о его открытии? Что он делает на горном курорте?… Я обернулся к Вельскому:

– Расскажите о себе, кто вы?

Вельский не ответил на вопрос, - может быть, не расслышал: мы пробирались между кустов, то и дело приходилось отводить ветки руками, чтобы не поцарапать лицо. С минуту, наверное, слышалось похрустывание хвои, шелест листвы. Может быть, Вельский не хотел рассказывать о себе? Я уже приготовился повторить вопрос, но он заговорил сам.

– Я уже рассказал, - отозвался он в темноте. - Почти все рассказал - о детстве, об учебе, изобретательстве. А так - что еще рассказать вам? Пенсионер я, - смущенно признался он. - Семь лет как вышел на пенсию. По Возрасту и по стажу. - Опять эти слова прозвучали у него так, как будто произносить их ему было неловко. - Семьи у меня нет, - продолжал он. - И не было. Перекати-поле, бобыль - говорят о таких, как я… А может, это и лучше…

Мне показалось, что он улыбнулся. Я вспомнил его. улыбку, стесненную, рассеянную. Странный, неприспособленный человек: имеет в руках такое изобретение…

Он, кажется, не ставит его ни во что. Или не понимает ему цены.

Или никто не понимает его.

Я ведь тоже с первых фраз принял его за сумасшедшего.

– Так я свободнее, без семьи, - говорил Вельский. - Хожу по стране, езжу. Приглядываюсь к цветам. Был на Кавказе, в Крыму, на Памире. Сейчас вот - здесь. Остановился в Доме для приезжих… Пишу монографию. Не могу подобрать назвайия. Может быть, это будет “Цветы и космос”. Звучит неубедительно, по-детски… Надо бы еще поездить по свету, - продолжал он, - собрать побольше материала. Хочу побывать в Австралии. Узнать, о чем говорят Канопус и звезды Центавра…

Говорил он скучно, неинтересно, словно ему не хотелось рассказывать о себе. Это была проза после высокой поэзии о цветах и о звездах, которую он только что мне поведал. Он чувствовал эту прозу и на полуслове прервал рассказ.

Остаток пути мы прошли молча, каждый думая о своем: Вельский, наверно, о звездах, я о заводе, лаборатории, о диссертации, которая пишется с трудом. Что бы сказал о моей диссертации Вельский, если б его спросить?…

Нет, об этом я его не спрошу.