Фантастика 1977

Я очнулся. Сон обрывался всегда не там, где нужно. Пели петухи, я понял, что уже скоро утро.

Я не увидел возмездия: как в ужасе убегали ливонцы, как, обманутые огнями, влетели в трясину, как отчаянно, «в пень» рубили их русские воины…

Тетя Проса, увидев меня на пороге, лукаво прищурилась.

— Опять сон расскажешь? Говори, говори…

Выслушав рассказ, хозяйка пытливо глянула на меня.

— А не сочиняешь ли ты часом?

Задумалась, негромко добавила: — О чем думаешь, то и снится. Наверно, ты наперво придумываешь сон, а потом смотришь его… Угадала?

Конечно, мои сны были просто грезами. Все началось еще в детстве. Шел второй год войны, стояла лютая и ветреная зима. Валенок у меня не было, в полях стреляли, мы с сестрой и братом совсем не выходили из дому. К нам тоже никто не приходил: дом стоял на отшибе, по крышу утонул в сугробах.

Читать я еще не умел, игрушек, кроме пулеметных гильз, у меня не было, по дому гулял холод, и почти все время я сидел на печи. С печи немного увидишь, да и смотреть было не на что.

Я лежал на печке, на красной, как знамя, подушке, смотрел на неоклеенный потолок. Узоры древесины мне казались то лесом, то озером, то пашнями и холмами.

Когда надоедало смотреть, я начинал грезить: представлял, как партизаны возьмут меня с собой, дадут маузер в деревянной коробке и увезут с собою в санях — рядом с тяжелым пулеметом.

Часто я представлял лето, как я бегу по траве, врываюсь в лес, а в лесу — забытое орудие со щитом. Я заряжаю орудие, бью через озеро по немецким машинам.

Грезы были легкими и летучими, как утренние облака тумана. Когда я болел, рядом со мной ложилась мать, рассказывала про свое детство, и я начинал представлять, что был тогда словно бы рядом с нею, бегал на мшары за ягодами, дразнил табаком гадюк, стрелял из тяжеленного шомпольного ружья.

Мать была партизанкой-проводницей. Часто она уходила, и в доме утверждался страх. Возвращалась мать только к утру.

На войне всегда страшно. Страшно было и в давние времена, хотя воевали тогда мечами, топорами, стреляли из неудобных пищалей и пушек…

Взяв тетради, я присел к столу, а хозяйка негромко запела старинную песню:

Наша крепость, наша крепость,
Наша крепость на горе,
Белый кречет, белый кречет
Прянул в небо на заре.

И неведомо откуда

Войско грозное пришло.
Только чудо, только чудо,
Только чудо нас спасло…

Я задумался: сколько же раз приходили сюда враги?

Но люди выстояли, сберегли себя, жизнь, озерный и лесной край.

В дверь вдруг постучали. На пороге стоял Саня — в новой сатиновой рубашке, в черных сатиновых брюках и новеньких башмаках. Густые волосы Сани были неумело зачесаны, в руках негаданный гость держал карандаш и толстую тетрадь.

— Вот и я решил записывать. Записал, как в войну муку в озере прятали, — опустят в мешке, сверху мука намокнет, корой покроется и лежит себе, сколько надо.

Присев к столу, Саня полистал тетрадь, что-то зачеркнул карандашом.

— И Костю Цвигузовского записал. Он про Дубковский бой рассказывал. Партизаны на холме были, а фашисты внизу. Бежать вниз с горы плохо, партизаны просто сели и стали съезжать. Фашисты перепугались: партизаны с неба падают…

Саня вздохнул, закрыл тетрадь.

— Жаль, что про древнее никто не помнит… Обидно, про другие города и деревни в книгах написано, а про нашу — ни слова.

— Запиши про себя… — предложила, орудуя ухватом в печи, тетя Проса.

— Про себя неинтересно, родился, в школу хожу, вот и вся биография.

— Напиши, как конюшня горела и ты прибежал да коней выпустил…

— Так ведь их жалко было, они живые, все бы в огне сгорели.

— Вот так и запиши…

— Теть Прос, лучше про революцию расскажите, — решительно испросил Саня.

— Про какую же тебе революцию: пятого года или семнадцатого? Я ведь и пятый год помню…

— Расскажите! — воскликнули мы с Саней в один голос.

— Слухайте, коли просите… Ярмарка была во Владимирце. Я и пошла на ярмарку. Иду, ягоды собираю. Каких только ягод нет: черничника моховая, брусничника боровая, земляничника низовая. Опоздниться боюсь, заторопилась, на небо глянула, а на горе полымя, флаг кумачовый… Народ вокруг шумит, смотрят люди, дивуются… Урядник рубль на водку давал, чтобы сняли флаг, — никто не полез, сосна высоченная, пилой пришлось лесину валить, еле свалили… Флаг-то Матвей Рассолов повесил. Отчаянный был.

Хозяйка совсем забыла про утренние дела.

— Хорошо помню Матвея, как сейчас вижу. Землю в восемнадцатом по весне делил, сколотил шагомер и отмеривал. Земля, говорит, теперь общая — народная… Нам целую десятину дали. Земля черная-черная, что лесное огнище. Матушка моя не выдержала, бросилась к Матвею, обняла его. Рассолушко ты наш, говорит… И Митрофанова помню, сто раз видывала.

— Какого Митрофанова? — не понял Саня.