Фантастика 1979

— О! — услышал он, вздрогнул, поднял голову: рядом стояла жена. — Я думала, ты уснул, а ты читаешь. Интересная книга? Из Москвы привез? Дай посмотреть.

— Нет, нет! — Петр Квантович едва удержался, чтобы не спрятать книгу под себя. — Потом. Чего тебе?

— Ух… какой ты все-таки! — У жены обидчиво дрогнули полные губы. — Чего, чего… Обедать пора, вот чего.

— Обедайте, я не хочу.

— Новости! — Жена повернулась, ушла, громко затворив дверь.

«…В забайкальском селе, куда загнала их война, среди мелкорослых, но ловких мальчишек царили свирепые нравы.

«Ты, Витек, боисси его?» — «Не… А ты?» — «Я?! Этого выковыренного!» Вопрос решала драка. Равных не было: или ты боишься, или тебя боятся. Никогда мальчику не приходилось так часто драться, «стукаться», как в эти годы. Впрочем, несмотря на скудное питание, он был довольно крепким и рослым — драки получались. Он даже стал находить молодеческий вкус в этом занятии.

Был мальчик Боря из смежного класса, тоже эвакуированный, черноволосый и черноглазый, с подвижным, как у обезьянки, лицом. Его мальчишки особенно не любили, после уроков налетали стаей: «Эй, выковоренный!» — и ему приходилось либо удирать, отмахиваясь сумкой, либо защищаться.

Он предпочитал последнее, благо по неписаным законам драться можно было только один на один. «Стукался» он тоже неплохо, но место его в мальчишеской иерархии «боисси — не боисси» было еще неясно — для установления его надо передраться со всеми…» Подойдя к этому месту, Петр Квантович начал болезненно морщить лицо: не надо об этом, зачем!.. Он ведь забыл про это.

«…Наш мальчик хоть и ничего не имел против Борьки, но, стремясь не выпасть из общего тона, тоже приставал к нему, дразнил. Как-то зимой их свели: «Ты его боисси?» и т. д.

Мальчик замахнулся на Борьку сумкой с книгами; тот, уворачиваясь, поскользнулся, упал.

— Ах ты… — И наш мальчик выругался тонким голосом, неуверенно и старательно выговаривая поганые слова. Вокруг захихикали.

Мальчик ждал, пока Борька поднимется (лежачего не бьют), и увидел его глаза. В них было и ожесточение, и одиночество, и тоскливая мольба: не надо! Было видно, что ему не хочется вставать со снега и продолжать драку. Мальчик на миг смутился: ему тоже не хотелось драться, было одиноко и противно среди ожидающих звериного зрелища сверстников. Но он не дал волю чувствам: могли сказать «боисси», а кроме того, он понимал, что сильнее и победит. Драка продолжилась, мальчик разбил Борьке нос, и тот заплакал.

Долго после этого мальчику было жаль Борьку, было неловко перед ним, хотелось сделать что-то доброе. Но ничего доброго он ему не сделал; наоборот, обращался с ним, как и подобало победителю, сурово и презрительно. А в черных глазах Борьки был укор, потому что он все понимал, только не умел сказать, как не сумел бы выразить словами свои переживания и сам мальчик.

Пожалуй, это был первый случай, когда мальчику представился выбор: поступить по совести, по своим чувствам или как другие…»

Петр Квантович читал весь субботний день, неспокойно проспал ночь, затем дочитывал книгу первую половину воскресенья. Он осунулся за это время, почти не переставая курил, даже забыл побриться. Жена спрашивала, что с ним да не заболел ли он; Петр Квантович отговаривался пустяками.

И чем ближе к концу книги, тем чаще в его уме вставал вопрос: как же теперь быть-то?

Нет, книга не выставляла его в каком-то там особо темном свете, не нарушала пропорций между положительным и отрицательным, не разоблачала его серьезные проступки (да нечего было разоблачать). В ней просто излагалось все так, как есть. Любопытно (Петр Квантович только потом, задним числом обратил внимание на эту особенность, что книга повествовала почти без общих картин, без каких-либо новых подробностей — только о том, что он сам помнил. Вот не помнил он, к примеру, как звали ту давно усопшую сестру Дины Матвеевны, — хотя ведь звали же ее как-то! — ив книге ее имени не было. В то же время книга не была дотошным протокольным изложением, она и обобщала, проводила параллели, делала выводы, но опять же только на основании того, что он без нее знал и помнил.

Все было в книге. И как там, в Забайкалье, он с приятелем Валеркой бежал из пионерлагеря, как шли тридцать с лишним километров лесными дорогами в станицу — просто для романтики, но и не без расчета: бежали в последний день, потому что романтика романтикой, а казенными харчами пренебрегать нельзя. Как вернулись с матерью и сестрами в свой разрушенный город, голодали и он воровал по мелочам на базаре: где кусок макухи, где картошку, где кусок хлеба с прилавка; как учился в полуразрушенной школе в третью смену и какой поднимали дружный вой, когда-среди урока гас свет…