Фантастика 1982

Как-то так все выходило, что профессор бывал у нас чуть ли не каждый день, и отец мой частенько навещал его, а вот мне побывать в том особняке никак не приходилось.

Подопригора слыл человеком чудаковатым. Жил одиноко.

Хотя и получал, должно быть, немалые деньги (была у него собственная “эмка”), никаких домработниц никогда не нанимал, даже дрова сам колол и один возился в саду. Окапывая или подпиливая деревья, профессор всегда напевал. Репертуар у него был весьма разнообразен, но больше любил народные песни. Чаще всего глуховатым старческим тенорком выводил ту, шевченковскую, которую любил и мой отец: Думи мои, думи мои…

Примерно за полгода до того, как это случилось, старый Подопригора начал прибаливать и после длительного, очень бурного разговора с моим отцом позволил ему помогать по хозяйству и в саду, и в самом особняке.

Ужинал профессор всегда в рабочей столовой, где питались и мы. Было в нашей семье неукоснительное правило: когда говорят старшие, младшие молчат. Но однажды я нарушил его: воспользовавшись паузой в разговоре (мы всегда садились вместе, за один столик), возьми да спроси профессора: чем ему так понравилась наша столовая? Для нас, понятно, здесь хорошо, мы с одного завода… А он…

Отец, услышав это, страшно рассердился - ну и досталось мне тогда, на всю жизнь запомнил. Отец ругал меня, а профессору, как оказалось, вопрос мой понравился.

– Это же прекрасно! - обратился он к отцу, как только тот сделал передышку, - прекрасно, что юноша не витает в эмпиреях! - И, повернувшись ко мне, ответил: - Дело в том, что в вашей столовой всегда собирается много хороших людей…

Здесь я никогда не чувствую себя одиноким…

Вот что сказал мне тогда Подопригора…

Михайло вздохнул, задумался.

– Все, что я расскажу тебе сейчас, - начал он тихо и сосредоточенно, - произошло в то памятное лето, когда я заканчивал четвертый курс вечернего отделения института.

Еще в мае профессор куда-то исчез, во всяком случае, почти месяц в столовой не появлялся. В саду тоже не было слышно его песен. Тихо стало - как в лесу.

Готовился я тогда к экзаменам. Трудно приходилось… Утром - на заводе, вечером - в институте, ночью - над книгами в саду.

В тот день - это было в пятницу - вернулся я домой особенно поздно. Отец спал. Поужинал наскоро и в сад. Ночь была теплая. В листве стрекотала древесная лягушка, будто ездила на заржавленном велосипедике. В кустах шелестело, потрескивало - бродил кто-то таинственный, Аезримый. На огонь слетались удивительные ночные создания: зеленые, златоглазые мушки с длинными прозрачными крылышками, серые бабочки с неясными очертаниями человеческих черепов… И все это ночное население кружилось, металось вокруг лампочки, падало и, удивленно шевеля усиками, выползало на страницы учебника. Очень любил я тихие, задумчивые часы предутреннего одиночества.

Ночью, когда все это началось, помню, сидел я над математикой. Перед глазами формулы, но мысли совсем о другом.

Вспоминалось почему-то детство, Жюль Берн… А тут уже и рассвет скоро, сад застыл, притаился. Лампочка слепит. И чем ярче свет, тем чернее кажется темень - стеной обступает столик, полянку, наклоненную вишневую ветку…

В это самое время послышались неторопливые, неуверенные шаги. Ветви раздвинулись, из темноты вышел низенький худощавый старичок.

Это был Подопригора.

Не знаю, или потому, что я его уже с месяц не видел, или просто из-за необычного освещения, но в тот раз профессор показался мне особенно старым и больным. И так невысокого роста, он будто бы стал еще ниже, черный халат и черная шапочка резко оттеняли бледность его лица и голубоватую седину.

Щурясь от яркого света, подошел, сел.

– Работаете?

– Экзамены…

Помолчали.

– Это хорошо, что вы работаете… - Подопригора вздохнул и понурился. - Вам еще работать и работать… А я вот уже… уже закончил…

И снова умолк.

Я сразу не понял, что именно закончил мой сосед, но, наученный горьким опытом, не стал расспрашивать, ждал, полагая, что он сам объяснит. Так оно и вышло.

Начал Подопригора, как всегда, издалека.

Медленно, то и дело останавливаясь, повторяя, словно подчеркивая, отдельные, особенно важные определения, рассказал, почему он подружился с моим отцом и по какой причине решил именно мне сообщить очень и очень важное.

– Я закончил. Я победил ЕЕ… Да, да, именно ЕЕ. И вы как раз тот, кто мне сейчас крайне нужен. Вы настоящий, типичный гомо диспёргенс. А? Вы возражаете? Вы не возражаете? Еще бы, еще бы! Что вы можете возразить!

Я и не собирался возражать, мне только хотелось спросить, что означает это “гомо диспёргенс”, но пока собирался, обдумывал, как лучше обратиться к своему высокоученому собеседнику, профессор решительно поднялся:

– Я вас приглашаю!

– Куда? - Я ничего не понимал.

– Прошу оказать мне честь, посетить мою домашнюю лабораторию.

– Когда? Если завтра, то днем я на работе…