Фантастика 1984

— Господи, твоя воля, еще одного привезли! — с досадой воскликнул дежурный поста Эмоциональной службы № 987, откладывая в сторону любимую газету «Вечерний звон» и прислушиваясь к невнятным возгласам и возне в коридоре. Дверь распахнулась, и на середину комнаты, явно за счет милосердно сообщенного ему ускорения, стремительно вылетел немолодой грузный мужчина с выпуклыми глазами, перекошенными склеротической яростью, и деликатным чубчиком, сбившимся с определенного судьбой места.

— Возмутительно! — кинул он дежурному, отдуваясь. — Не успел я в своей речи употребить всего три эпитета и одну гиперболу, как ваши сотрудники стащили меня с трибуны. Это неслыханный произвол!

— Вы продолжаете преувеличивать, — хмуро сказал дежурный, подавая задержанному упавшую шапку.

— Профессор международного права Фильдекосов, — представился арестованный и, слегка наклонившись, доверительно добавил: — В отставке.

— Капитан Иванов.

— Очень приятно! — с автоматизмом воспитывавшихся людей в один голос проговорили они и приступили к делу: один — обвинять и не верить ни одному слову задержанного, а другой — оправдываться и доказывать свою правоту, зная, что ни одному его слову не поверят.

— Вы должны были бы, профессор, подавать пример другим гражданам, будучи юристом… гм… в отставке, а вы сами нарушаете.

— Капитан, это сплошное недоразумение. Ну посудите сами. Всего три эпитета и одна гипербола! Кому они могли принести ущерб?

— Он ничего не понимает! — возмущенно воскликнул один из сопровождавших. — Надо заставить его пересдавать права на публичное выступление.

— Спокойно, сержант Петров. Я уважаю ваше профессиональное право на волнение, но им не следует злоупотреблять. Доложите обстоятельства дела.

— Слушаюсь, капитан! — вытянулся тот. — Во время юбилейного торжества в честь академика Пташечкина задержанный употребил следующие выражения… Одну минуту… — Сержант начал поспешно перелистывать записную книжку.

— Не трудитесь, — брюзгливо буркнул задержанный. — Я употребил, говоря о роли академика Пташечкина, слова «гениальный», «талантливый», «эпохальный» и гиперболу «корифей мировой науки».

— Вы совершили большое преступление, — грозно вымолвил капитан, даже побледнев от негодования.

— Я понимаю, — уныло ответил Фильдекосов, — и признаю, что бессовестно солгал во всех четырех случаях. Но полагаю, смягчающим обстоятельством можно считать то, что я выступал перед коллегами, которые, разумеется, не поверили ни одному моему слову, уважительно промолчав из вполне понятной профессиональный солидарности. Пусть даже и неверно истолкованной, — жалобно добавил он, поняв по глазам капитана, что его аргументация неубедительна.

— Да, но там были и студенты, — вставил сержант.

— Это возмутительно в конце концов! — Профессор вскочил со стула и яростно накинулся на оторопевшего сержанта. — Как вам не стыдно, молодой человек, — кричал он, потрясая кулаками, — говорить о том, о чем вы не имеете совершенно никакого представления! — Он неожиданно зарыдал. Глотая слезы вместе с водой из стакана, который поспешно подал ему капитан. Профессор бормотал: — Вы думаете, почему я вышел в отставку? Почитайте-ка с мое лекции современным молодым людям. Как я ни воздерживался от эпитетов, гипербол и других украшений речи…

— Попрошу не забываться! — строго одернул его капитан.

— Простите, я оговорился. Как ни старался, я невольно время от времени переходил установленные границы. Если на Ученом Совете меня критиковали довольно снисходительно, то студенты не прощали. Когда я смотрел с кафедры на всех этих молокососов, я видел в них своих судей, беспощадных судей. Они переставали верить в то, что я говорил. Я видел в их глазах ледяное недоверие, безжалостное презрение, в лучшем случае, безразличие. Поэтому я решил вовремя устраниться.

— Но неужели вы не признаете внутреннюю логику и справедливость законов о публичных выступлениях?

— Да, признаю, но только умом, а сердцем не могу — это сильнее меня.

— В таком случае я вынужден настоятельно рекомендовать вам воздерживаться от каких бы то ни было трибун. Это ваш первый привод в Эмоциональную службу?

— Да, первый, — пробормотал профессор.