Фантастика, 1985 год

Часа гулко пробили три. Вошедший слуга, приблизившись к Нащокину, что-тo тихо доложил ему. “Зови скорее”, - сказал xозяин нетерпеливо. Повернувшись к Пушкину, добавил: “Сюрприз” Пришел. Готовься”. В дверь как-то боком, неуверенно шёл небольшой худой человек. Пушкина поразили его глаза. Они были глубокими с расширенными зрачками. Но казалось, что смотрят они сквозь окружающие предметы. В руках вошедшего был ящик, перевязанный толстым ремнем.

“Позволь представить тебе, мой друг, господина Тирони. Он недавно приехал из Италии. И лучше, если он сам покажет свой сюрприз”, - сказал Нащокин. Итальянец поклонился Пушкину, но ничего не сказал. Пушкин тоже промолчал, не понимая, что последует дальше. Итальянец поставил ящик на стол и стал развязывать ремни. После этого он снял верхнюю крышку ящика; и Пушкин увидел странное сооружение, состоящее из Длинного барабана, к которому была приделана ручка. Над барабаном находился тонкий железный лист, в середине которого торчало металлическое острие. Края листа загибались вверх и сужались. Получалось что-то похожее на тонкую металлическую тыкву, какие Пушкин видел в Молдавии.

Иногда их используют, вынув сердцевину, как посуду для жидкости.

Итальянец поправил какие-то крепления, покрутил ручку, которая повернула барабан. Тихо вздохнул и, наклонившись к металлической тыкве, приблизив губы к ее верхнему отверстию, вдруг запел. Манера пения Тирони была разительно отлична от того, как поют в России. Звук был не глубинный, рождаемый в недрах легких, а какой-то дребезжащий, вибрирующий и непривычно высокий. Но песня была красива. Нащокин и Пушкин обменялись восторженными взглядами.

“Это неаполитанская песня”, - сказал итальянец. Замолчал и как будто ждал чего-то. Пушкин нетерпеливо посмотрел на Нащокина. “Зачем он притащил с собой эту штуку? - спросил он. - И зачем он пел в эту тыкву? Специально, чтобы создать неповторимый тембр?” Нащокин хитро улыбнулся и отрицательно покачал головой. “Ни за что не угадаешь, - сказал он. - Ведь это и есть сюрприз. Сейчас ты его получишь”.

Нащокин кивнул итальянцу. Тот стал снова вращать ручку барабана. Что-то зашуршало. Послышались какие-то тихие скрипы. И вдруг из тыквы раздался голос, певший ту же неаполитанскую песню. Голос был похож на Тирони, хотя звучал слабее и как-то хрипловато. Но это было именно то исполнение, которое Пушкин слышал несколько минут тому назад. Он уловил и ту интонационную заминку в исполнении, что невольно отметил в пении Тирони. Во всем этом было какое-то наваждение. Тирони сумел засунуть свой голос в Тыкву, а теперь она возвращала его назад.

Нащокин был рад: друг был потрясен. “Как это он, Войныч?” - спросил Пушкин, недоумевая, когда повторенная мелодия окончилась, а итальянец опять молча стоял около стола.

“Пойдем покажу, - потянул Нащокин Пушкина к столу. - Видишь этот барабан? На него навернут металл, оловянный лист. (“Это металл”, - подтвердил итальянец.) Когда ты что-нибудь говоришь в это отверстие (“В тыкву?” - переспросил Пушкин, а Нащокин подтвердил это кивком головы), то от колебания воздуха колеблется пластина вместе с острием. И на оловянном листе остаются вмятины. Вот они, видишь? А потом, если снова крутить барабан, то острие ощупывает вмятины и колеблется. А от этого и пластина в дне тыквы колеблется и порождает звучание. Понял теперь, что это - чудо. А если менять листы олова, то можно целую звучащую библиотеку создать!” Итальянец проворно отвернул крепления, снял барабан, убрал его в свой ящик, а оттуда достал и вставил в аппарат новый барабан, оловянный лист на котором был гладким - острие еще не касалось его. Нащокин легонько подтолкнул Пушкина к столу: “Теперь твоя очередь, друг мой. Почитай свои стихи, а потом мы их послушаем”.

Александру Сергеевичу вдруг стало как-то не по себе. Детский страх охватил его. От аппарата веяло чем-то потусторонним, а Пушкин был суеверен. Но Войныч почти силой подвел его к раструбу тыквы и сказал: “Чего, добрый молодец, робеешь? Читай!” - “А что читать?” - как ребенок, спросил Пушкин. “Что-нибудь короткое”, - сказал Нащокин.

Голос Пушкина при первых словах трудно было узнать.

Но постепенно музыка стиха захватила его, голос окреп и стал звонким. Это был отрывок из “Евгения Онегина”, где герой повторяет тот путь по Тверской, по которому совсем еще недавно проехал и Пушкин. “Как часто в горестной разлуке, в моей блуждающей судьбе, Москва, я думал о тебе! Москва… как много в этом звуке для сердца русского слилось! Как много в нем отозвалось!” И вместе с последними словами глубокий вздох потряс Пушкина. А сам себе он сказал: “Молодец! Не только Дмитриев о Москве сказать хорошо смог”. И отошел от стола.

Тирони перестал крутить ручку барабана, сдвинул острие и снова начал поворачивать барабан. Сначала посторонние хрипы и шумы делали голос совсем неслышным. Но потом голос сумел прорваться через эти преграды, и в комнате вновь зазвучал голос Пушкина. А Пушкин слушал его и не узнавал.