Фантастика 1985

«А как он выглядит, этот фонограф?» — спросил Мосальский. Дмитриев начал объяснять: «Барабан с ручкой, а над ним резонатор с острием на дне. Странный такой по форме. Напоминает тыкву. Знаете, которые на юге разводят не для еды, а для других нужд. И когда в резонатор попадает звук, то острие делает борозду на мягком оловянном листе, который на барабан накручен. И самое интересное, что этот резонатор совершенно оригинальной формы. У Эдисона такого не было. Значит, Тирони — итальянец, который его изготовил, сам его придумал… Дмитрий Дмитревич, что с вами?» Мосальский вскочил с места и бросился в кабинет. Было слышно, как на пол упали какие-то книги или папки, слышалось невнятное бормотание и стук выдвигаемых ящиков. Дмитриев растерянно глядел в открытую дверь кабинета и ничего не понимал.

Мосальский выбежал из кабинета с листком бумаги в руках. «Читай!» —. прошептал он Дмитриеву. На листке было написано: «Тирони. 19 мая 1836 года. У Нащокина. Тыква и барабан. Читал из «Евгения Онегина» кусок про Москву». Дмитриев ничего не понял и вопросительно посмотрел на Мосальского. «Это же фантастическая вещь, — вскричал тот. — Все пушкинисты обезумеют. Этот текст, который ты сейчас прочитал, написан рукой Пушкина. На листочке, вложенном в книгу Сергея Глинки. Записку обнаружил один коллекционер-библиофил. Купил редкую книгу на Сухаревке, еще до начала нашего века. Он графикой интересовался, а там в книге фронтиспис был гравера Аркадьева. Ну, это не имеет значения. И обнаружил листок с текстом, который ты прочитал. Он сразу понял, что это может быть рука Пушкина. От него записка попала в музей. И стала загадкой. Никто ничего понять не мог. Вроде и дата и место известны. Был Пушкин у Нащокина 19 мая. Это все знают. А вот то, что он из «Евгения Онегина» читал, не знают. Но вполне возможный факт. А вот кто такой Тирони, никто не знает. Ни в одном документе той эпохи такого человека нет. А «тыква и барабан» вообще расшифровать невозможно. А тут ты приходишь, говоришь, и меня вдруг озаряет: «Вот оно!» — «Что?» — все еще не понимая, к чему клонит Мосальский, спросил Дмитриев. «Как что! Да все же концы сходятся! Тут Тирони, и у тебя Тирони. Тут тыква, и ты сравнил резонатор с тыквой. А Пушкин и слова-то такого «резонатор» не знал. И барабан совпадает. Да ведь тут говорится о том, что Пушкин перед фонографом стихи читал! Понял теперь?»

Дмитриев почувствовал, как холодеют пальцы на ногах и вверх по ним бегут какие-то мурашки. «Но ведь Эдисон изобрел фонограф только в 1877 году, — тихо сказал он. — Правда, идея носилась в воздухе. Еще в 1859 году Скотт фонограф придумал, но не сообразил, как его использовать. Применял для записи звуковых колебаний, и все. Но ведь тут 1836 год! В это невозможно поверить».

Мосальский уже одевался. «Идем, скорее одевайся!» — «Куда идем?» — спросил Дмитриев. «К тебе идем. Будем слушать, что записано на твоем фонографе. И если из «Евгения Онегина», то мир вздрогнет. Ведь это голос Пушкина!» — «Но уже поздно, — сказал Дмитриев. — Кроме того, фонограф еще ремонтировать надо. Давай послезавтра встретимся. А за завтрашний день я постараюсь его починить». Уговорить Мосальского стоило большого труда. И лишь после клятвенных заверений, что Дмитриев не будет слушать запись до него, что Мосальский будет среди первых слушателей Пушкина, Дмитриев смог оставить своего друга и пойти домой.

Через два дня рано утром Мосальский уже стучал в дверь квартиры Дмитриева. Хозяин провел его в свою комнату, и Мосальский увидел на столе фонограф. «Ты еще не слушал его?» — ревниво спросил Мосальский. «Нет еще, — улыбнулся Дмитриев. — Тебя дожидаюсь. Все готово. Можно начинать». Идя к столу, Дмитриев поднял руки вверх, как хирург перед операцией. Потом стал осторожно и равномерно поворачивать барабан. Было совсем тихо. Только скрип барабана раздался в комнате. В этом хаосе звуков Мосальскому послышалось, что кто-то произнес: «Ах, братцы!..» Он схватил Дмитриева за руку: «Остановись! Ты слышал?» — «Ничего не слышал», — сказал Дмитриев. И он снова начал поворачивать барабан. Но Мосальскому теперь все время слышались отдельные слова. Но он убеждал себя, что это просто слуховая галлюцинация. Услышав: «Ах, братцы!», он уже произносил невольно про себя пушкинские строки и был не в силах прекратить это.

Но вдруг сквозь шорох и треск стал прорываться голос!

И теперь они оба явственно слышали: «В моей блуждающей судьбе, Москва, я думал о тебе! Москва… как много в этом звуке для сердца русского слилось! Как много в нем отозвалось!» И с последними словами читавший стихи издал глубокий вздох. Запись кончилась. Дмитриев стоял неподвижно, все еще не веря тому, что это явь, а не разыгравшееся воображение. Мосальский плакал и не скрывал этого. Это были слезы счастья, великого счастья исследователя, сделавшего крупнейшее открытие.

Потом они прослушали валик еще раз. Сомнений не было.