Фантастика 1991

А ведь, отправляясь в экспедицию по Белому морю на шхуне «Одиссей», мы наивно надеялись, что обязанности обязанностями, а и удастся еще отвести душу на рыбной ловле. Куда там! К тому моменту, когда шхуна бросила якорь в поселке Шойна на западном побережье Канина полуострова, позади уже было больше половины пути, и все это время безраздельно было поглощено однообразной судовой работой, вахтами, лекциями в поморских поселках, а главное — гонкой за графиком плавания: стиснутая рамками отпусков, экспедиция к первому августа должна была вернуться в Беломорск, исходный пункт, замкнув таким образом двухтысячемильное кольцо нашего маршрута.

И потому, когда в Шойне у «Одиссея» вдруг пробило прокладку дизеля и выяснилось, что ремонт задержит нас минимум на трое суток, мы с доктором, стыдно признаться, даже обрадовались. Убедить руководство, что выход в тундру на три дня несказанно обогатит экспедиционные фотоматериалы, и договориться с шойнинскими рыбаками о доставке было уже делом техники.

Почему мы причалили именно у этого рунья? Трудно сказать. Скорее всего чисто случайно: повсюду были точно такие же каменистые берега, изрезанные ручейками и речушками, а за ними везде стелилась одинаково зеленая тысячеглазая тундра, с любопытством всматривающаяся в небо бесчисленными озерами. Просто нам показалось, что отъехали достаточно далеко на север, и сказали: «Здесь!» Не глуша мотора, молодой помор Сережа Заборщиков помог выгрузиться, велел ждать утром через два дня на третий, и его узконосая деревянная лодка нырнула в подступающий к берегу туман.

Пока разбивали лагерь, каждый приглядел себе место по рыбацкому вкусу. Доктор отправился на ближайшее озерцо, затянутое по краям нежно-зеленой травой, а я решил поблеснить в речушке, где, по моим представлениям, должны были рыскать голодные косяки нельмы, сига, омуля. Однако если рыба и водилась в речке, присутствия своего она ничем не выдала. Безрезультатно побросав спиннинг минут сорок, я заскучал и пошел проведать Романа.

Окруженный зыбким гудящим ореолом комаров и мошки, доктор стоял по колено в сыром ягеле и, воинственно выставив окладистую бороду, вываживал какую-то рыбину: кончик его спиннинга пружинисто, в такт рывкам, изгибался.

— Уже третья, — сообщил Роман, выбрасывая на берег щучку весом не более полукилограмма. — Присоединяйся.

Я не заставил себя долго упрашивать и вскоре убедился, что щурята берут здесь безотказно, а вот их бабушки и дедушки от знакомства с нами упорно отказываются. Натаскав десятка полтора фунтовых «шнурков», мы заверили друг друга, что мелкая щука несравненно вкуснее крупной, и двинулись готовить ужин.

Ночи в Заполярье во второй половине июля еще не черные, но уже и не белые. Они скорее серовато-голубые или перламутровые; когда такая ночь опускается, тундру затягивает, словно вышедший из фокуса негатив, дрожащей полупрозрачной дымкой, и эта пелена порой совсем безмолвна, даже твой собственный голос вязнет в ее ватном теле, а иногда делается разговорчивой и многозвучной, и тогда опытный охотник различит в ней тявканье песца, всхлипы совы, кашель росомахи…

Мы сидели с Романом у костра, ждали, когда снятая с огня уха дойдет на углях, и вслушивались в дремлющую тундру. Тундра молчала, и тишина оттого казалась абсолютной, безграничной, всеобъемлющей. Не зря такую тишину называют звенящей, подумал я. Мне даже показалось, что в ней и правда звучат далекие, почти неразличимые колокольчики.

— Колокольчики… — не то спросил, не то сообщил мне Роман.

И тут я осознал, что перезвон мне не причудился, а реально существует. И бубенчики, кому бы они ни принадлежали, движутся в нашу сторону.

— Похоже, у нас будут гости, Рома.

Доктор покосился на прислоненное к палатке ружье и ничего не ответил. Колокольчики шли прямо на нас, и я тщетно пытался разобрать, сколько их, пока в сумерках не обрисовались силуэты человека и двух оленей.

Оставив оленей поодаль, человек не спеша и как-то по-хозяйски подошел к костру, молча уселся на землю. Достал из-за пазухи трубку, прикурил от головешки. Так же молча, не глядя на нас, полностью погрузился в курение. Это был пожилой ненец лет пятидесяти, одетый в летнюю потрепанную малицу, сверкающие на коленях штаны из ровдуги[2] и облысевшие от возраста пимы. Лицо его, усталое и морщинистое, излучало наслаждение, глаза сошлись в узенькие щелочки; весь мир, казалось, сосредоточился для него в трубке, исторгавшей клубы черного и довольно зловонного дыма.

Мы переглянулись с доктором. Северный этикет нам был немного знаком: сперва угощение, потом беседа. Роман указал взглядом на уху, и я разлил ее на троих — доктору и ненцу в миски, себе в крышку от котелка. Ни слова не говоря, подал гостю уху, пододвинул хлеб, чеснок.

Ненец так же молча принял миску, зачерпнул ложкой, попробовал… и звучно сплюнул в сторону. Затем встал, отошел на несколько шагов и выплеснул содержимое миски. Вернулся. Сел. И с брезгливостью произнес:

— Сяторей[3]. Не рыба.