Фантастика 1991

— Коллеги! Я должен заявить, что некоторые из нас еще не сказали своим искусством то, что они должны сказать. Пока не поздно, сожгите себя, но дайте понять человечеству, что оно почти уже многомиллионный труп, потому что люди отделились от природы, пошли против нее, применили к ней насилие, и теперь наступает час возмездия. Но еще не совсем закрыт путь к спасению — пусть человечество оставит, забудет все технические совершенствования — век технической революции принес человечеству проклятие, неминуемую гибель. Остановите науку, технику, идите, разбредайтесь пешими и босыми по укромным уголкам пока еще теплой Земли. Это пусть делают те, кому мы отдали себя. Наша высокая и благородная миссия — убедить их бросить все, бросить всякую борьбу и сопротивление, пусть этим занимается кучка безумцев, путь которых все равно приведет к неминуемой гибели. Наш долг сгореть на алтаре искусства — тем спасти оставшихся людей на Земле, оставить о себе память. Трудитесь…

— Идемте отсюда. — Катя решительно извлекла Жака из толпы и вывела в сад. — Покажите вашу мастерскую.

В мастерской Жака было несколько начатых работ. Жак пытался объяснить ей их смысл, и Катя всматривалась с непонятным страхом и интересом в странные изображения. Их удивительная сила воздействия, как она считала, заключалась в том, что все было пронизано символикой, громоздились образы, которые, казалось, в определенные моменты жизни грезились, может быть, каждому человеку. Образы далекой истории переплетались с современностью. Особенно грандиозной была одна, почти законченная картина: на ней изображен слой из человеческих костей, черепов, сквозь них кое-где прорастали искореженные, выкрученные деревца, бросая на зловещее поле узкие полоски тени. Полоски походили на ножи и как бы разрезали копошащиеся кое-где на костях полуживые человеческие существа. Женщины корчились в родах или пытались всовывать в рот младенцам иссушенную грудь. А на все это наползало чудовище, порожденное человеком, — синтез технического прогресса, состоящее из сверкающего металла с причудливыми гусеницами. Оно давило кости и живых еще людей, выжимая кровавую влагу и сдабривая ею поле, на котором всходили кроваво-красные змеевидные листья. И солнце заполняло половину неба, выбеляя зловещим свечением невообразимо мрачную картину. Пожалуй, никогда художники в изображении ада не могли придумать более жуткую сцену.

Катя переходила молча от одного холста к другому. Она разыскала чистую палитру, положила краски, попросила Жака спокойно посидеть и на маленькой пластине стала писать его портрет, быстро кладя мелкие мазки. Жак терпеливо сидел, не меняя положения.

Сколько времени писала Катя — ни она, ни Жак не знали. Она молча кивнула головой, дав понять, что сеанс окончен. Жак подошел и осторожно взял пластину. Изображение было неожиданным — теперь художники так не писали. Оно пробудило в нем, казалось, давно угасшее, будто бы вовсе не из теперешней его жизни. Где-то в глубине его памяти ожило море, и он, овеваемый легким ветром, сидит на песке, счастливый и юный. На портрете он, но в то же время и незнакомый ему человек.

Его черты лица, цвет волос, глаза, но глаза ясные, взгляд вдохновенный и светлый, а легкая застенчивая улыбка придает лицу особое обаяние.

— Катрин! Вы увидели меня таким?

— Да, Жак. Я вижу вас таким, каким вы должны быть.

Она взяла портрет, отнесла в самый дальний угол и спрятала за холсты.

— Жак, дорогой, никому не показывайте портрет и в случае чего не проговоритесь, что его написала я. Это может очень повредить мне.

Сами иногда не забывайте смотреть на него. Теперь вы должны примириться с тем, что я буду часто приходить к вам. Не избегайте меня. И я уже не буду только видением…

— Но зачем вам это? Ведь я уже не принадлежу самому себе и не могу принадлежать вам…

Катя подошла к Жаку, прижала его голову к своей груди и молча постояла так. Потом поцеловала глаза Жака и, сказав лишь слово «жизнь», ушла очень быстро, не дав ему опомниться.

Жак испытал потрясение. Его била дрожь, в памяти мелькали какие-то светлые и радостные отрывки не то вымысла, не то пережитого. Но он не, мог собрать их воедино. Только одно, словно поступь судьбы, проступало в его больном сознании: что-то случилось, величайшее для него, и почему-то звучала ожившая в его памяти Пятая симфония Чайковского.