Фантастика 2000

А вот в художественную школу у метро «Парк культуры» я ходил с наслаждением. Я даже запахи художественной школы обожал. Я учился целый год, окончил первый класс, а потом мама достала мне путевку в Кисловодск в сердечный санаторий для детей.

Путевка была на сентябрь. Нас кормили салом и отварной свеклой — до сих пор страшно вспомнить! Зато можно было купаться в щекотных нарзанных ваннах, и по вечерам нас учили бальным танцам. Я танцевал па-де-грас и па-де-патинер со Светой Асмоловой и влюбился в нее. А потом в кино поцеловал ее в щеку, и она не обиделась. На этом роман кончился. Потому что у нас, санаторских, развязался конфликт с детдомовцами. Они пришли нас бить, а мы вытащили железные прутья, которыми на парадной лестнице санатория придерживался ковер. Против их палок и уверенности в себе было оружие следующего поколения.

Детдомовцы ушли.

Ничья.

Через несколько лет судьба снова выкинула кости — на этот раз сплошные шестерки, потому что я увидел самого настоящего Александра Казанцева.

Мне было лет пятнадцать-шестнадцать. Класс восьмой.

Мама снова достала путевку, на этот раз в горный спортивный лагерь в Осетии, в Цейском ущелье. Это был чудесный месяц — мы поднимались на вершины, торчали в языческом святилище осетин, бродили по горному лесу, между камней поблескивала почти черная листва рододендронов. Мы жили очень дружно — москвичи и осетины. А потом взбунтовались. В защиту справедливости. И на ночь глядя ушли из лагеря, в лес. Девушки остались, потому что в лесу холодно, до нуля, а мы выдержали ночь и победили лагерное начальство. У меня была буханка хлеба вместо подушки — так холодно мне не бывало более никогда. Кстати, там я научился курить. Человек с сигаретой мог считать себя почти настоящим мужчиной.

С тех пор я курил сорок лет и даже не собирался бросать, хоть к старости заработал хронический бронхит и полностью потерял обоняние. Но две пачки «Примы» в день — норма.

Только когда у меня случился инфаркт и доктор сказал мне: «Можете курить и дальше, но гарантирую — через год вы у меня снова», — я струсил. Нет, не головой струсил, а внутренностями.

Вышел из больницы и не захотел больше курить.

А начал в Цейском ущелье на Кавказе.

Там я подружился с Олегом Казанцевым, сыном писателя.

Олег не бравировал отцом, я узнал об этом только той холодной ночью, когда мы дрожали, уткнувшись затылками в черствые буханки.

Но когда мы вернулись в Москву, я раз был у него дома.

Мне теперь кажется, что я видел самого Казанцева и был он похож на свои портреты. А может, Казанцева в том доме и не было, но мне всю жизнь кажется, что я его увидел, а он меня благословил. Что совсем уж невероятно, потому что я тогда не подозревал о своем писательском будущем.

Кроме трагедийной ночи перед операцией по удалению гланд, знаком, указывающим на мое будущее, стали события в чулане.

В конце нашего коридора была тесная комната, или чулан.

Дядя Саша, наш сосед, не возражал, мама разрешила мне перетащить туда диванчик из большой комнаты и там стала наша секретная, таинственная комната. Нас было четверо — самый талантливый, добрый и яркий Эрик Ангаров, человек, рожденный поэтом. Леня Седов, Феля Французов и я. Когда нам стало по пятнадцати, то Наташке, моей сестре, исполнилось одиннадцать и она от нас не отставала. А когда мы стали издавать журнал «Ковчег» Общества единомышленников, Наташка писала в него стихи: Г, «Наша Москва, как хороша!

Большие дома упираются в небеса…» Феликс написал целую поэму, в конце которой он подводил итог своей неудавшейся жизни: «Так жизнь прошла, без смысла и без толку.

Уж шестьдесят, а где же в жизни след?» Такой горький итог стал возможен только потому, что лирический герой Фели растратил жизнь в развлечениях:

«А в тридцать уж на девушек не смотришь,

По женщинам пошел — им силы отдаешь…

И к сорока для радостей умрешь».

Недавно кто-то из друзей увидел чудом сохранившийся первый номер «Ковчега» и сказал с некоторым удивлением:

— Странно, что вас не посадили.

А посадить нас не могли, потому что среди нас не было доносчиков. Павлик Морозов родился в другой деревне.

Жестокое испытание выпало на долю «Ковчега», когда в него была кооптирована Света Шкурченко. Мы с Эриком в нее влюбились и не представляли, что делать потом. Мы стали писать дневники и показывать друг другу. Света об этом не знала. И вскоре вышла из «Ковчега», полная презрения к нам с Эриком: мы гуляли с ней по Гоголевскому бульвару, и Света села на лавочку, а мы отошли за зеленый ящик для старой листвы, достали сигареты «Друг» и закурили. До этого мы не смели и заикнуться о таком сладком пороке.

Куря, мы вернулись к Светке.

Она поднялась, посмотрела на нас по очереди.

Вежливо попрощалась и ушла.

6

Жизнь несколько раз примеривалась ко мне, рассуждая, кем бы меня сделать.

Сам-то я хотел одного — стать художником.