С уходом (а фактически — со смертью) Чэня Силлю остается среди чуждых ей людей и не менее чуждых духов, притворяющихся людьми. Надо сказать, что среди последних колоритных персонажей гораздо больше — чего стоит одна дряхлая выдра-оборотень, профессиональная куртизанка, обучившая Силлю тонкостям обольщения мужской половины человечества. Эротика, присущая утонченным китайским новеллам, пронизывает страницы романа, посвященные любовным похождениям Силлю, избравшей, выражаясь современным языком, специальность «сексопатолога-практика», врачующего мужчин от застарелых комплексов, сначала — в качестве наемной феи в «Приюте лотосового отдохновения», затем — в роли любящей и любимой наложницы юного студента. Ставшая благодаря своему вековечному опыту великолепным знатоком человеческой природы, Силлю спасла от распада не одну семью, «консультируя» жен, к которым охладели мужья, помогая вновь вернуть первоначальное чувство…
Увы, чем ближе описываемые в дневнике события к нашему времени, тем больше они утрачивают свое первоначальное очарование. История любви рассказчицы с демоническим красавцем белоэмигрантом, поэтом и кокаинистом, излишне мелодраматична и слишком напоминает второразрядную русскую психологическую прозу, а трагические события Первой мировой, Октябрьской революции, а потом и культурной невольно затмевают собой драматизм выдуманной биографии.
Фрагменты дневника перемежаются в книге историей отношений автора и его новой возлюбленной — казалось бы, их связывает взаимная страсть, но Лина ведет себя странно: какая-то мрачная тайна кроется за ее внешней бесшабашностью. Является ли девушка воплощением все той же бессмертной лисицы-оборотня, решившей дать герою то, чего ему недостает более всего — ощущения полноты бытия, уверенности в себе? Или «земные», «сложные» отношения двух обычных людей призваны подчеркнуть великодушие и щедрость нелюдя-лисицы? Похоже, автор сознательно пользуется приемом недоговоренности, оставляя простор для читательского воображения — точь-в-точь как мастер китайского рисунка по шелку.
Итак, перед нами на протяжении нескольких веков на фоне меняющихся исторических декораций разворачивается история души — познающей, прощающей и любящей. Хочу заметить, что в современной отечественной фантастике, увлеченной социальными моделями, психологический роман, да еще читающийся как увлекательный триллер, — явление редчайшее. Еще одно достоинство романа — его абсолютная несхожесть с многочисленными эпигонскими подделками «под Стругацких». Скорее автора можно упрекнуть в излишнем уважении к модному Павичу и неисчерпаемому Борхесу.
Издательство «Новая Космогония», похоже, решило освоить пустовавшую до недавних пор экологическую нишу «массово-элитарной» литературы, где сюжет играет хотя и важное, но не основополагающее значение, уступая первенство «драме людей и идей». Такую литературу лучше читать в кресле, под торшером, с плошечкой сакэ под рукой…
ЧИСТО ЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ ВОПРОС
Желание многих издателей-неофитов обосновать НФ-идею, заложенную в произведении, выглядит трогательно — и столь же нелепо. Последнее особенно заметно, когда в ход идет «тяжелая артиллерия» в виде предисловий, подписанных кандидатами и докторами наук, рассуждающими о том, что автор не слишком удалился от «физической картины мира». Пугливым доброжелателям невдомек, что фантастика не нуждается в физических (математических, биологических, этнографических etc.) обоснованиях, как и реалистическая проза не ждет разъяснений психоаналитика или политолога. Фантастика — сама себе «картина мира», во всяком случае, для читателей, принимающих законы жанра. Любитель фантастики и есть тот самый «идеальный эксперт», которого, отчаявшись, конструировали в своем воображении гении XX века — от Эйнштейна до Винера: он заведомо толерантен к авторской концепции, достаточно эрудирован в смежных областях и потому готов воспринимать «безумную» идею в том случае, если в ее раскрытии есть внутренняя- логика.
Не удержалось от научных объяснений и московское издательство «Новая Космогония», не так давно появившееся на фантастической ниве. Туманное предисловие кандидата филологических наук В. Трифонова к повести Арсения Керзина «Логос» выводит авторскую идею из построений С. Кьеркегора, невольно придавая произведению не художественный, а научно-популярный смысл, что заставляет критика тут же начать рассуждать в логике коллеги. Забыв о литературном материале, рецензент готов доказывать всем и каждому, что ни малейшего отношения к Кьеркегору повесть не имеет, что вырастает она из малоизвестной в России лингвистической теории Л. Витгенштейна или, если брать прозаические образцы, из романа Айрис Мердок «Под сетью слов»… Вот она — провокационная роль издательских предисловий.
Читателю, слава Богу, подобные экскурсы абсолютно безразличны.