Фантастика глазами биолога

На самом деле помимо личностных причин (если они были, не нам о них судить), имелись и другие — исторические, идеологические, социальные. После краткой оттепели, завершившейся знаменитым фестивалем Молодежи и Студентов,[22] наступило время «социалистической морали», термина «моральный облик» и вуайеристких разборок на партсобраниях, столь исчерпывающе отраженных Галичем в песне «Товарищ Парамонова» (1963). Ханжество — вот, пожалуй, то слово, которым можно охарактеризовать моральную атмосферу того времени, и именно против этой атмосферы и восстал Иван Ефремов. Недаром слово «ханжество» у него в текстах последнего времени одно из самых частотных.

Впрочем, сексуальная революция в фантастике носила глобальный характер.

Ведь если здесь и проводить параллели с кем-то из Великих Мастеров, то это с Хайнлайном. Писавший вполне детские приключенческие тексты, он вдруг в почтенном возрасте с шокирующей легкостью переключился на тексты, мягко говоря, не для детей. Все эти его истории про семейку Лазаруса Лонга… Сплошь апология случайных связей, однополой любви и даже инцеста… И выходили его книги одновременно с ефремовскими — «Чужак в чужой земле» — в 1961 году, «Достаточно времени для любви или Жизни Лазаруса Лонга» — в 1973. Так что шли Хайнлайн и Ефремов, можно сказать, голова в голову, хотя Хайнлайн в этом смысле забирал круче. Какой поздний роман Хайнлайна не возьмешь — все будет про полигамию, полиандрию, промискуитет и прочие приятные вещи. И, надо сказать, даже для весьма толерантного западного читателя и критика (на деле, впрочем, средние американцы тоже те еще ханжи) это было чуточку чересчур. Хайнлайну все-таки было легче: его романы пришлись на самый пик эпохи сексуальной революции, «детей-цветов» и презрения к условностям, но у нас-то никакой сексуальной революции не было.

У нас, чтобы потрясти основы «внутрицеховой» морали потребовался удар меньшей силы, но зато по бОльшим площадям — Ефремов не забыл ни современность («Лезвие бритвы»), ни древность («Таис Афинская»), ни далекое будущее («Туманность Андромеды» и особенно «Час быка»). В результате именно Ивану Ефремову мы обязаны тем прорывом, который превратил фантастику во «взрослую» литературу. Причем прорывом провидческим, почти преждевременным.

За что ему огромное спасибо.

Хайнлайн получил неплохое образование, но это было образование технаря. Ефремов был палеонтологом, то есть, одновременно биологом и историком. Поэтому к проблеме отношения между полами и, особенно, к литературному исследованию проблемы красоты (еще одна излюбленная его тема) он подошел очень серьезно. Подбирался он к ней еще в повести «На краю Ойкумены» (1949), где эллин-скульптор, волею судьбы занесенный в Египетское царство, а затем — и в Черную Африку, пытается открыть для себя загадку красоты и гармонии. Видимо, именно эту загадку пытался открыть для себя писатель — не столько «интуит», как теперь принято говорить, сколько рационалист, он не слишком доверял наитию, предполагая, что у всего (кстати, даже у телепатии) есть своя материальная, рациональная основа. В конец концов ему, казалось, удалось вывести универсальный рецепт телесной красоты, и даже убедить себя в том, что универсализм этот носит вселенский характер.

Но лучше предоставить слово самому писателю.

В поисках совершенства.

«Чем труднее и дольше был путь слепой животной эволюции до мыслящего существа, тем целесообразней и разработанней высшие формы жизни, и, следовательно, тем прекраснее, — думал Дар Ветер. — Давно уже люди Земли поняли, что красота — это инстинктивно воспринимаемая целесообразность строения, приспособления к определенному назначению. Чем разнообразнее назначение, тем красивее форма…»

Здесь, что ни фраза, то вызов. Сразу тянет возразить.

1) на деле, что бы там ни думал Дар Ветер, ни одной разумной формы кроме как человек, мы не знаем. То есть все заключения автора, приписавшего свои мысли герою, носят чисто умозрительный характер. Никто не видел разумную форму жизни, прошедшую короткий путь слепой животной эволюции — и длинный, кстати, тоже. Ни красивую, ни ужасно, ну просто ужасно уродливую. А если бы и повстречали мы такую ужасную форму жизни, то некрасивой показалась бы она, разумеется, исключительно на взгляд человека. Вряд ли эти разумные, сравнивая себя с человеком, в ужасе кричали: «Ах, какие же мы уроды! Вот человек — венец творения! А ты-то, мы! Позор какой!»

Про антропоцентризм Ефремова говорено уже много. Для него человек — «мера всех вещей». Красиво — то, что считает красивым человек. Уродливо — то, что человек считает уродливым. И все-таки: