Фантастика. Журнал "Парус" [компиляция]

Клещов не был трусом, муками совести никогда не страдал — бог миловал! — однако, давным-давно привыкнув к ежедневным своим преступлениям, привык и к каждодневному страху (хотя страх этот не был страхом глупого и беззащитного зайца, скорее он был сродни страху многоопытного, не однажды битого волка, прекрасно знающего цену и себе, и своим врагам).

Что же делать? Что? Притихнуть, залечь на дно, замереть на время? А деньги? Новенькие, почти настоящие деньги, которые даже сквозь кальсоны нестерпимо жгут тело, похрустывают под ладонью, просятся на волю? Сколько положено на них труда, сколько надежд с ними связано! Ведь два часа всего и прошло! Вряд ли громоздкая милицейская машина успела уже раскрутиться на все обороты. Пока не застучали телетайпы, пока не запищали рации, пока не побрели по злачным местам патрули и участковые, предупреждая всех встречных и поперечных, надо действовать! Действовать! Действовать решительно и быстро!

Нахлобучив ушанку глубже на глаза, он бросился к автобусной остановке. Уже не разум вел его, а могучий слепой инстинкт. Так иногда зверь, счастливо избежавший засады и уже сбивший со следа гончих, вновь возвращается к логову, чтобы спасти свое потомство, своих беспомощных детенышей, самое дорогое, что только может быть у всех живущих на этом свете.

А вот для Клещова самым дорогим на свете были деньги!

Центральные ворота колхозного рынка украшали две бетонные, крашенные под бронзу фигуры одинаково огромного размера. Фигура в спецовке и сдвинутой на затылок кепке опиралась на сноп пшеницы, фигура в косынке и платье до щиколоток протягивала перед собой корзину, полную фруктов, — и, скорее всего, никаких других колхозников поблизости не имелось. Промышлял тут, в основном, люд приезжий, лукавый и загребущий.

Решительно отвергнув услуги развязных коробейников, предлагавших ему целые кипы мутных черно-белых открыток, на которых чеканный профиль вождя соседствовал с пушистыми котиками, Клещов прошел за ограду. Овощные и мясомолочные ряды уже пустовали, но там, где торговали цветами, семечками и южными фруктами, народ еще толпился. Многочисленные свечки, горевшие в прозрачных ящиках с гвоздиками и тюльпанами, придавали рынку сходство с каким-то запущенным храмом или с кладбищем в день поминовения.

Вчерашнего кавказца Клещов заприметил еще издали. Поминутно сморкаясь и чихая, тот топтался на прежнем месте, простуженным голосом рекламируя свой нежный товар.

У-у, спекулянт проклятый, выругался про себя Клещов. Дернул же тебя нечистый разменять сотню! Наверное, в ресторане перед девочками решил шикануть? А что, если милиция уже вычислила его? Не исключено. И вполне возможно, что стоит он здесь сейчас совсем не по своей торговой надобности, а по чьему-то строгому приказу, высматривая в рыночной сутолоке давешнего покупателя. Смотри, смотри, генацвале! Скорее ты свой Казбек отсюда увидишь, чем меня!

Клещов резко повернул и устремился к фруктовому павильону. Пробормотав что-то насчет жены и родильного дома, он попросил плосколицего восточного человека с загадочным, а может, просто заспанным взором, взвесить полкило бессовестно дорогого винограда. Получив кулек, Клещов долго копался по карманам, звеня мелочью и шелестя рублевками, потом с печальным вздохом вытащил сотенную: «Прости, друг, других нету!» Потомок Железного Хромца долго мял бумажку, рассматривал ее на свет и даже нюхал, однако в конце концов сполна выдал сдачу мокрыми десятками и пятерками.

Вторую купюру разменял для него в шашлычной какой-то явно безденежный алкаш. «Сбегай, приятель, за сигаретами, от товара не могу отойти. Пятерик можешь себе оставить…» Третья бесследно исчезла в людском водовороте вместе с миловидной блондинкой, о непростых жизненных обстоятельствах которой красноречиво свидетельствовал небрежно заштукатуренный синяк под глазом. Напрасно прождав красотку почти полчаса, Клещов, проклиная все на свете, а в особенности бесчестных баб, бросился на поиски очередного подставного «лоха», однако совершенно случайно столкнулся с плечистым мужчиной, чей мимолетный, но пристальный взгляд неприятно резанул его.

Поспешно скрывшись в толпе, Клещов сделал по рынку несколько замысловатых петель и заперся в кабине туалета. Там он торопливо, не чувствуя вкуса, сожрал виноград — не пропадать же добру! — и утопил в унитазе все оставшиеся сторублевки, изорвав их на мелкие клочья.

Клещов уже миновал увековеченных в бетоне тружеников села, когда к воротам, мигая синим маячком, подлетела милицейская автомашина. Из нее выскочили двое (слава богу, не оперативники — сержанты наружной службы в черных дубленых полушубках) и бегом бросились на территорию рынка. Навстречу им кто-то в штатском вел громко причитающую блондинку. Сержанты еще не добежали до них, как штатский махнул рукой куда-то вглубь, — туда, мол, давайте, да побыстрее! Невнятно донеслись обрывки фраз: «В кроличьей шапке… среднего роста… в руках кулек с виноградом…»