Фантазии женщины средних лет

– Он так и сказал коряво «испытывать случай», и я передразнила:

– Испытывать случай! А ты не испытывал случай? А если бы они тебя?

– Глупости, – сказал он, – я установил правила. Побеждает тот, кто устанавливает правила.

– Ты как багдыхан. – Я не знала, что сказать. – Просто одни восточные мудрости. – Я так и не знала, понимает ли он, почему я злюсь.

– Глупости, – повторил он.

– И все же, – сказала я. Я все еще пыталась. – Зачем надо было так жестоко, так по-зверски?

– Так проще всего. – И как будто я не поняла, добавил:

– Все остальное сложнее. – И я поняла, что это безнадежно.

Понимаешь, Стив, безнадежно. Хотя в чем-то он прав, и если бы не он, то они бы его. К тому же, если честно, меня взволновала его мужественность, в конце концов, он за меня вступился. Все это так. Но и страшно тоже. Есть в нем этот зверский заряд, которым я не могу управлять.

И в то же время все гораздо сложнее, – писала я позже. – Рене слишком неоднозначный, он не вписывается в рамки стандартных определений. Например, однажды я проснулась рано утром, почти ночью, и увидела над собой его глаза. Он рассматривал меня, я, наверное, и проснулась от его взгляда и еще от улыбки. Я никогда не видела, чтобы Рене так улыбался, он вообще редко улыбался, но никогда так доверчиво, как той ночью. Но это я поняла потом, а тогда, еще окутанная сном и темнотой, только удивилась.

– Что? – спросила я и потянулась. Но он молчал и я переспросила:

– Почему ты не спишь?

– Знаешь, – сказал он, не скрывая улыбки, – я вдруг подумал, что, если бы ты родилась мальчиком…

– Стив называл меня мальчиком, – вспомнила я. Я еще не очень соображала спросонья.

Он засмеялся тихим, открытым смехом, совершенно несвойственным для него.

– Он был прав. Как же я раньше сам не понял. Ты и есть мальчик, самый настоящий мальчик, только повзрослевший. – Рене продолжал смеяться. – Он не дурак, твой Стив.

Я не понимала, чему он смеется, ночь, в конце концов.

– Так что ты смотрел? – снова перебила его я.

– Ты ведь знаешь, любимая, – он никогда прежде не говорил мне «любимая», – ты ведь знаешь, что я очень гетеросексуальный человек. Меня нельзя даже заподозрить.

– Нельзя, – согласилась я.

– Но знаешь, что я подумал? Если бы ты родилась мальчиком, я бы стал гомосексуалистом.

Сама не знаю почему, но я засмеялась. Я хохотала, как сумасшедшая, а потом приподнялась и теперь сама склонилась над ним.

– Это самое сильное признание в любви, которое я когда-либо слышала,

– сказала я, все еще смеясь. – Ты необычный. В тебе столько разного, я даже не понимаю, как все уживается в тебе одном.

– Почему? – спросил он.

Я была сверху, прямо напротив его глаз, он не мог избежать моего взгляда, но избегал, он смотрел через меня.

– Как почему? Твой типаж – это отсутствие глубины и чуткости, и, поверь мне, ты в основном ему соответствуешь. В тебе трудно их предположить, я думаю, никто и не предполагает. Только я. Потому что я вблизи, я их различаю и каждый раз удивляюсь откуда, и не могу понять. Не должны быть, но есть.

Взгляд Рене растекался по темноте, по-прежнему избегая меня.

– А что, если… – сказал он и замолчал.

– Что? – спросила я и как будто спугнула его своим «что». Даже в смутном еще рассвете я увидела, как собрались в точку его глаза, как бы держа меня на острие, не подпуская.

– … а что, если мы будем спать, девочка, – сказал он, и я так и не поняла, предназначалось ли для фразы иное продолжение».

Я иду в спальню и сбрасываю с себя полотенце. Я продрогла. Это из-за открытого окна, думаю я, оно выстудило кухню, а кухня застудила меня. Я сажусь на кровать и натягиваю толстые шерстяные носки, зябкость начинается с ног, я это знаю. Потом надеваю толстый, мягкий свитер под горло, настолько толстый, что тело теряет форму, так, смутные очертания. Теперь штаны, думаю я, джинсы мне надоели, слишком жесткие.

Я смотрю на себя в зеркало, мне нравится то, что я вижу, в этом сокрытии форм, только оставленном намеке, есть своя таинственная, недосказанная прелесть. Я иду в гостиную и сажусь на диван. Нет, мне приходится встать и включить свет, в комнате слишком темно от запеленутого дождем света за окном. А может быть, думаю я, уже поздно и вечереет, я ведь совсем потерялась во времени.

Прошел месяц со дня смерти Альфреда, и я получила от Дино очередное письмо. Он писал, что уходит из театра, потому что после смерти Альфреда все начало разваливаться, еще не развалилось, но начало. Сообщал, что собирается переехать в Рим, попробовать себя в кино, что известит меня, как только устроится на новом месте.

Конечно, я нервничала, понимая, что теряю контроль, теперь все зависело только от него: когда он напишет, откуда? Мне оставалось лишь ждать. Я не догадывалась тогда, что это будет последнее письмо Дино. Я что-то чувствовала, беспокойство, нервозность, но как я могла знать?