Фантазии женщины средних лет

Я чувствовала, как он смотрел на меня, пока я шла по коридору, я свернула на лестницу и с облегчением выдохнула застоявшийся в легких воздух.

Я снова села на траву, у меня дрожали руки, я попыталась унять дрожь, это ведь так просто – контролировать свои руки, я всегда умела. Но сейчас они не поддавались. Я открыла конверт и развернула страничку, всего одну страничку. Пальцы тряслись. Еще раздражало солнце, слишком много света, я не понимала, зачем так много света, надо бы уйти в тень, зачем я села на самом солнцепеке? Но было поздно.

А сейчас солнца нет и давно темна Я по-прежнему стою у окна, уже долго, немного затекла нога, но-это ничего, это не страшно. Так удобнее, без движений, а когда ходишь, движения отвлекают, да еще скрип пола сбивает, и я боюсь, что пропущу, что не вспомню всего.

Я запомнила содержание письма наизусть, я перечитала его раз пять, так как сначала не смогла понять, не могла выделить смысл из коротких, падающих слов. Это была рука Стива, но почерк казался измененным, как будто он зажимал ручку другим пальцем, слишком убористый, поджарый и неровный, оттого и падающий. Он писал, что не знает, получу ли я его послание, и поэтому он размножил его и разослал копии разным людям. Если я встречу кого-нибудь из них, то мне передадут.

«Любимая, – писал он, – я пишу на всякий случай, я даже спрашивал себя «зачем?», и отвечал – «на всякий случай». Это странно, столько писем написано, а я почти ничего не сообщал о своей жизни, по разным причинам, но еще и потому, что сложилась она не очень удачно. Я и сейчас не собираюсь жаловаться, я просто хочу, чтобы ты поняла.

Когда ты уехала, я потерял все. Я не сразу это понял, я не предполагал, что так случится, иначе бы не отпустил. А когда понял, было поздно, в твоей жизни уже появился Дино и не осталось места для меня: для моих писем место оставалось, а для меня – нет. Я не сразу сдался, я вообще не сдавался, я пытался, менял женщин, я даже отпустил бороду, я думал, пройдет. И порой проходило, становилось легче, но потом тоска возвращалась, и я понимал, что мне никуда от тебя не деться.

Знаешь, я пытался разобраться, почему жизнь развалилась без тебя, я говорил, что мне не хватает тебя, как рук, как глаз, как… Но без глаз, рук можно жить, хоть калекой, но можно, а здесь нельзя, и я понял, что мне не хватает тебя – как самого себя. Ощущение подтверждалось. Я заметил, что, занимаясь любовью с другой женщиной, я всегда чувствую тяжесть ее тела. Но у твоего тела не было тяжести, и я догадался, что это критерий: ты являлась частью меня, так как только свою собственную тяжесть нельзя почувствовать. Ты была естественной в моей жизни, неотделимой от нее, и я не смог перенести твоего отторжения.

Понимаешь, я только со временем понял, что жизнь трагедийна, в самой ее сути заложена печаль, так как человек движется от лучшего к худшему, от молодости к старости, от обретения к потерям, от рождения к смерти. Просто это осознаешь не сразу, а когда осознаешь, не хочешь соглашаться. Вот и у меня из всего, что я имел когда-то, осталась только наша переписка.

Я знаю, что уже давно сошел с ума, одни лишь твои письма удерживали меня в реальном мире, связывая с ним. Ты не представляешь, как нетерпеливо я их ожидал, в них единственных заключался остаток моей жизни.

Это письмо тоже сумасшедшее, но те, прежние письма, которые я писал тебе, – нет – они светлые. Потому что они рождались в часы просветления, когда я, наконец, получив твое письмо, приходил в себя и тут же садился за ответ. А потом, пользуясь временной поблажкой болезни, уходил в океан на своей лодке, только тогда, потому что боялся быть в океане в помешательстве. По возвращении я еще держался пару дней, но потом захлестывало снова, и я в основном лежал, не вставая, даже не выходя на улицу, чтобы меня никто не видел. Я только мог читать книги и ждать твоего нового письма, и больше не ждал ничего.

Это, наверное, последнее письмо к тебе. Когда ты перестала мне отвечать, я подумал – дела, у тебя нет времени. А потом ты сообщила, что больше писать не будешь, и я понял, что это конец. Я понял, что ты растворилась в своем Рене, что он поглотил тебя, и для меня не осталось места. И это, собственно, последняя моя мысль.

Я не могу тебе писать, ты запретила мне, и поэтому я обращаюсь к тебе вот таким странным образом, с надеждой, что ты когда-нибудь получишь это письмо, хотя я и не уверен. Но может быть.

Я не знаю, что будет дальше, я постараюсь выздороветь, возможно, я пойду к врачу. Может быть, мне надо больше океана, больше риска, чтобы попытаться начать заново. И если я больше не увижу тебя, то знай, что я люблю тебя, единственную тебя, всю свою странную, так неловко развалившуюся жизнь».

Я плакала, видимо, истерика затаилась где-то поблизости, поджидая, когда я стану особенно беззащитной. «Милый мой, – шептала я, – почему ты мне ничего не сказал раньше? Если бы я только знала, все было бы по-другому. Мы бы что-нибудь придумали. Наверняка. Я просто не знала».