Фантом

Он мог лечить ладонями: просто прикладывал их к больному месту и человеку делалось легче. При этом он замечал, что не лечит. Он этого не умеет, а только лишь убирает боль, которая серой мышкой убегает далеко в подвалы телесной субстанции. Но, когда он болел, простудившись, то отказывался лечить ладонями, утверждая, что все это бесполезно. В тот день к нему явился сам начальник лагеря Гольц и повелел отправиться в лазарет.

Спустя четыре дня Щедров уже работал на участке наравне со всеми.

Немало было переговорено нами о жизни, об окружающем мире… Всего из этих разговоров я припомнить не могу, но кое-что врезалось в память навсегда.

Он говорил:

– Огромная сила таится в ощущении гармонии мира. Необходимо эту гармонию находить и чувствовать во всем, быть пропитанным ею, как окружающим нас воздухом.

Как-то мы с ним говорили о тяжелом времени, в котором мы живем.

Щедров утверждал, что добро и зло, счастье и несчастье чередуются, и в годину печали и неудачи необходимо надеяться на то, что счастливые дни придут.

Он процитировал из «Фауста» строчку, которую я запомнил:

Пусть чередуются весь век

Счастливый рок и рок несчастный.

В неутомимости всечасной

Себя находит человек.

Как-то работая на распилке огромных стволов дерева, я спросил Щедрова, как он оказался здесь?

Оставив взвизгнувшую пилу, он вытер пот со лба, и ответил:

– Он посадил меня. Я ведь знал его! Мы вместе были в ссылке в Томской губернии.

Я понял, что он говорил о вожде. Тогда многое становилось понятным. Я узнал, что Щедров – член партии большевиков.

В наших спорах, в которых участвовал и учитель Титович, Щедров горячо защищал социализм, считая его вечной идеей, еще со времен раннего христианства.

– Да, даже ранее, уже в утопии Ямбула есть социалистические идеи. И эти идеи всегда будут жить, пока живет человечество, – говорил он, блистая глазами.

Но спорить на политические и идеологические темы в лагере было опасно, поэтому я уходил от обсуждения этих вопросов и больше слушал. Да и что я мог противопоставить этому, какие другие идеи?

Спустя время меня вызвал начальник лагеря. Фамилия его была Гольц. Рядом с ним на стуле, в полумраке сидел старший майор Кузнецов.

Я пил чай с лимоном, которого, казалось, не пробовал лет сто, и даже забыл его вкус, а Гольц терпеливо ждал, а потом спросил, как продвигается дело, удалось ли что выведать у Щедрова. Я отвечал, что постепенно вхожу в доверие к ученому, но не хватает времени на откровения, ведь большую часть дня занимает физический труд.

Гольц долго ходил по кабинету, разминая папироску, предложил мне, потом хлопнул портсигаром, посмотрел на Кузнецова и сказал мне:

– Я вот что придумал. Пошлю – ка я вас со Щедровым на заготовку грибов. Да, да, не удивляйтесь. Именно – в лес, за грибами. Вы в них разбираетесь? Ну, Щедров разбирается уж точно, поганок не наберет! Пособираете денек, и там на досуге поговорите.

Я смотрел на начальника с искренним удивлением, даже папироса потухла. Он бросил мне коробок, а потом сказал:

– Я знаю, о чем вы подумали! Да не убежите вы никуда! Не такие вы дураки. Тут на много километров непролазные дебри. Не хотите же вы попасть к волкам на обед! Эти леса держат всех здесь лучше любой охраны. И болот тут немерено! Грибков соберете, и побеседуете откровенно.

Я возразил, что Щедров может чего-нибудь заподозрить.

– Ничего он не заподозрит, – ответил Гольц. – Мы за грибками уже не первый год посылаем… Знаете, хочется побаловаться жареными грибочками с картошечкой, грибницей со сметанкой. И не было случая, чтобы кто ушел…

Особист встал, поскрипывая сапогами, прошелся по комнате, а затем приблизил лицо к моему уху и примолвил:

– А начальство торопит… Другого выхода нет! Если все разузнаете – раньше выйдете. Это я обещаю…И еще. Запоминайте все, что он говорит!

За грибами мы отправились через день.

Осенний лес был чудесен. После затхлости и неприятного запаха барака, мы с наслаждением дышали лекарственным запахом кедра, о котором, как всегда подтянутый и ловкий, Щедров рассказывал очень занимательно.

Также он читал запоминающиеся строчки:

Я жизни не боюсь. Своим бодрящим шумом

Она дает гореть, дает светиться думам.

Тревога, а не мысль растет в безлюдной мгле,

и холодно цветам ночами в хрустале.

Но в праздности моей рассеяны мгновенья,

Когда мучительно душе прикосновенье,

И я дрожу средь вас, дрожу за свой покой,

Как спичку на ветру загородив рукой…

Пусть это только миг… В тот миг меня не трогай,

Я ощупью иду тогда своей дорогой…*

(* стихи Иннокентия Анненского)