Фантомные были

– Нет, не потом! Потом я вам о себе не расскажу ничего! Мужья и любовники существуют для того, чтобы их обманывать. С чужими людьми откровенничать вообще не следует. Правду о себе можно сказать только в тот краткий промежуток, когда человек тебе еще не близок, но уже и не далек.

– Что вы говорите? Мне та-ак с вами интересно! – передразнил он, решив снова стать «особенным».

Андрей Львович даже показательно сел в позу прилежного слушателя, по-чеховски опершись щекой на руку.

10. Одинокий профессор

– Поверьте, я не хотела выходить замуж за Федю. Но мама… «Доченька, прошу – сделай хоть раз по-моему, умоляю, дура!» Конечно, в чем-то она была права. И Дэн, и Флер, и Вадик были ошибками, более или менее приятными. Согласитесь, вспоминая прошлое, мы чаще всего перебираем наши веселые ошибки, а не скучные правильности. Верно?

– Да, пожалуй, – кивнул Кокотов.

– …Но молодость заканчивалась. Ни шпионки, ни журналистки, ни головы профессора Доуэля из меня не получилась, а значит, надо было упрощаться: заводить мужа, семью, детей. Это оправдывает даже самую неудачную жизнь. Мама твердила: «Ната, тебя надо немедленно посадить на шею серьезному человеку!» В нашем роду, знаете ли, не принято, чтобы женщина оставалась одна. Одиночество – это как увечье, к тому же всем заметное. Неловко! И мама познакомила меня с Лапузиным. Она тогда работала у профессора Капицы в передаче «Очевидное – невероятное» и пригласила Федю поговорить о травле генетиков. Шел девяносто второй год. И Сталин был виноват во всем. Мама, конечно, не сказала Лапузину, что мой дедушка, академик Сутырин, работал сначала с Вавиловым, а потом ушел от него к Лысенко.

– Почему? – огорчился писодей.

– Ну как же? – удивилась Наталья Павловна. – Я вам рассказывала: дедушка очень боялся потерять академический паек и служебную дачу. К тому же он считал, что Вавилов забросил большую науку, растратил дар на заграничные вояжи да еще влип в какое-то антисталинское подполье. А Трофим Денисович был труженик, пахарь, вол. И никогда, кстати, не писал ни на кого доносов. Зато в войну, когда немцы захватили весь юг, мы прокормились благодаря его «яровизации»: он вывел такие сорта, которые отлично росли на самом севере. Его заграничные ученики получили недавно Нобелевскую премию!

– Чьи ученики?

– Лысенко.

– Вы что-то путаете, Наталья Павловна!

– Ничего я не путаю, Андрей Львович, – с раздражением возразила она. – Просто историю пишут не победители, как почему-то считается, а дети и внуки побежденных.

– Обида – двигатель истории! – усмехнулся Кокотов, подумав: «О чем только не приходится говорить с женщиной по пути в постель! Вот смешно-то будет, если у нас не сладится из-за Лысенко!»

– Пожалуй, что и двигатель! – Обоярова снова с интересом посмотрела на него. – Ваша мысль?

– Нет, Сен-Жон Перса! – с вызовом ответил он, страстно предчувствуя, что все-таки сладится.

– Ва-аша! Но мы отвлеклись. Съемка задержалась. Не помню теперь: то ли долго устанавливали свет, то ли опоздал профессор Капица. Маме пришлось развлекать гостя беседой, она поила его чаем и постепенно, слово за слово, узнала, что он разведен, страшно одинок и ищет спутницу жизни, достойную его положения заместителя директора Института прикладной генетики. Впрочем, семейное положение мужчины легко определяется и без слов…

– Как?

– По глазам! У женатого – прописанные глаза.

– В каком смысле?

– Ну, вроде отметки в паспорте. Понимаете, несвободный мужчина всегда озабочен возвращением домой, даже если ушел в недельный загул. Этого не скроешь ни за что! Вот у вас глаза «непрописанные». Мама тогда как с ума сошла: свободный сорокапятилетний профессор ищет новую жену! Разве можно упустить? Одним словом, через неделю Федя явился к нам на обед и произвел на меня скорее приятное впечатление. У него были короткие седеющие волосы и розовое лицо борца за здоровую старость. Кстати, Лапузин оказался спортсменом: играл в большой теннис, катался на горных лыжах, летал на дельтаплане, а в молодости занимался классической борьбой, благодаря чему его и взяли в аспирантуру. В тот вечер он был одет в темно-синий блейзер с золотыми пуговицами, вместо галстука шея была повязана шелковым платком. Впрочем, кое-что в нем раздражало меня с самого начала…

– Например? – оживился Кокотов, которого до боли под ложечкой злило, что Наталья Павловна называет мужа Федей.