Фантомные были

– Точно! Так это вы?! То-то, смотрю, лицо знакомое. Как же, помню! Мы как с мужиками после дежурства выпьем по чуть-чуть, я часто это ваш случай рассказываю. Протоколы, конечно, горели, но чтобы права… Ладно, езжай, погорелец, и поаккуратнее…

– Спасибо! Удачи!

– Эх, какая там удача! Видал, какие у нас тут дела! – Он показал полосатым жезлом на развороченный лунный пейзаж, оставшийся от бассейна. – Скоро, чую, и мой скворечник снесут…

– И куда ж вы?

– Родина в беде не оставит…

Я сел в машину и повернул на Волхонку: будка на фоне котлована в самом деле выглядела как уходящая натура – так в кино называют, к примеру, дерево, которое необходимо срочно снять на пленку прежде, чем оно облетит.

– Неплохо, – кивнул соавтор, – но концовочка все-таки слабовата.

– Так будет еще и третья серия!

– Неужели?

…Прошло еще лет шесть-семь, и я на новой «Хонде» рассекал по Остоженке, намереваясь свернуть на Соймоновский проезд и далее – на Пречистенскую набережную. Впереди поднималась златоверхая громада недавно законченного храма Христа Спасителя. Он был такой новенький, такой свежий, что, казалось, с него только-только сняли обертку и розовые ленточки. Засмотревшись, я совершил оплошность: повернул из среднего ряда, а положено по разметке из крайнего правого. Нарушение пустяковое, но тут же раздалась трель, и ко мне поспешил, размахивая жезлом, высокий тощий лейтенант. Я вышел, отдал честь и документы, включая крохотное, запаянное в пленку водительское удостоверение размером с визитную карточку. Прогресс!

– Ну что же вы так… Нехорошо… – посетовал лейтенант знакомым тоном, предполагающим взаимное понимание. – Даже не знаю, что мне с вами делать…

– А тут раньше такой толстый капитан стоял? – как бы невзначай спросил я.

– Никифорыч?

– Вроде Никифорыч…

– Он теперь майор. В управлении бумажки перекладывает. К пенсии готовится. А вы-то его откуда знаете?

– А он мне однажды на тэнах в скворечнике чуть права не сжег! Смешная история…

– Так это вы! – воскликнул лейтенант и посмотрел на меня с радостным изумлением. – Никифорыч всегда, если выпьет, рассказывал, как одному чмошнику… извините, водителю чуть права не сжег. Вот, значит, вы какой! Ну, ладно, раз такое дело – езжайте и повнимательнее…

Больше я в этом заколдованном месте правил не нарушал.

– Вот теперь совсем другое дело! – похвалил мой соавтор.

4. Как я выковыривал…

Я нарочно привел в предисловии две эти истории, которые тоже могли бы войти в роман «Гипсовый трубач», но как-то не вставились. Согласитесь, если бы вы встретили их в сборнике рассказов, то вполне могли бы принять за самостоятельные новеллы, хотя в этом вступительном эссе они выполняют вспомогательную роль, демонстрируя одну из форм, точнее, фаз соавторства. В моей же иронической эпопее вставные сюжеты выполняют множество разных функций: раскрывают взгляды и опыт героев, формируют фабульное движение, втягивают в него временные пласты и различные судьбы, что придает прозе качество, которое называют чаще всего «полифоничностью». Впрочем, мне больше нравится слово «многомерность», а еще лучше «многомирность». Но главное: во вставных сюжетах я предлагаю читателям разные формы «мимесиса», так в литературоведении называется «подражание» искусства действительности – от скорбного копирования до горячечных фантасмагорий и пародийного обезьянничанья. А кто является Божьей обезьяной, мы с вами, увы, знаем…

Некоторые истории в романе предлагаются в «законченном» виде, другие зачинаются, придумываются, выстраиваются, редактируются прямо на глазах читателя, имитируя, а то и буквально воспроизводя сам творческий процесс. Собственно, я и написал роман затем, чтобы понять самому и показать другим, как из подлинной жизни, виртуального полуфабриката, а то и просто из чужих произведений делают искусство или то, что именуют «искусством». Кстати, кино у нас давным-давно делают из кино, а не из жизни. Не случайно в романе столько сюжетов, пародирующих киноповести, сценарии, синопсисы… Надеюсь со временем за эти мои приношения на алтарь Синемопы стану лауреатом какого-нибудь «Кинозавра».

Увы, иные книголюбы, даже мои поклонники, не поняли авторской сверхзадачи и роман не приняли. «Вернитесь в реализм, умоляю!» – ломала руки давняя моя читательница. Да я и не уходил никуда! Реализм – тело искусства, другого нет и не будет, а какое платье, от какого Кардена на него напялили и каким очередным «измом» обозвали – вопрос десятый. Но те читатели, которые поняли, на что замахнулся автор, они, судя по письмам, отзывам, высказываниям на читательских конференциях, горячо приняли мою ироническую эпопею и оценили. Несколько переизданий романа – тому подтверждение.