Фантомный бес

– А вот в этом я не уверен. Успеха роман не имел. Его мало покупали, еще меньше читали. И отзывов почти не было. Не поверили. Или показалось слишком страшно – атомная война и гибель Европы. Дескать, дурацкая фантазия писателя. Не поняли, откуда свобода и в чем она состоит. Меня это, сказать по правде, удивило. Я считал и продолжаю считать его лучшей из моих книг. Самой серьезной. Возможно, и самой тревожной. Или даже мрачной. Я пытался предупредить общество. Ну и, конечно, я там вволю пофилософствовал.

– Превосходно!

– Мысль о том, что человечество несет в себе собственную погибель, поневоле тянет в высокую философию. Возможно, она и отпугнула читателей.

– Меня бы не отпугнула. Как жаль, что я не видела этой книги.

– О, если бы я знал, что встречу вас тут, в Петербурге, я захватил бы ее специально для вас. Но вновь встретить Марию Закревскую! На бесконечных просторах России? Такого я себе и в мечтах не позволял. Должен заметить, дорогая Мура, это больше похоже на чудо.

– Как будто вы не знаете, что мир полон чудес.

– Теперь знаю. Впрочем, и раньше догадывался. Но, видимо, как-то робко.

– Я-то знаю точно. Хотя и заметила, что чудеса эти по большей части идут в окружении великой печали. Вот если бы научиться отрезать одно от другого.

– Славная мысль. Но едва ли это выполнимо.

– А почему, кстати?

– Это просто. В силу реальности нашей жизни – суровой, трудной… Лишь изредка вспыхивает она волшебным светом.

– Интересно, способны ли мы как-то в это вмешаться? Так хочется, чтобы вспышки эти встречались чаще.

– Думаю, да. Пусть немного, но способны. Особенно когда мы влюблены.

– О, тут я соглашусь, – сказала Мура и на секунду словно бы погрустнела.

– Вы что-то вспомнили? – спросил наблюдательный Уэллс.

– Так, – ответила Мура, – какие-то странички прошлого. Прибежали на мгновение и тут же скрылись.

– Понимаю, – сказал Уэллс.

А Мура не стала объяснять, что вспомнила она в это мгновение другого англичанина – молодого, красивого, сильного. Роберт Брюс Локкарт. Она влюблена была в него всей силою своей женской нешуточной страсти. Сколько всполохов огня, сколько дрожи пробегало по телу. Но… Все это в реке забвения. В разворачивании нынешней страницы ее жизни чудес она не ожидала. И в них не верила.

– Да, – продолжил Уэллс, – все мы умеем вспоминать. И грустить.

– Что ж, – ответила Мура, словно очнувшись. – Однако подобная грусть скорее украшает жизнь.

– Безусловно, – подтвердил Уэллс. – Кстати, интересная штука память. Там много красок, но почти все они со временем бледнеют, словно их застилает пелена тумана.

– Это так и не так, – сказала Мура. Было заметно, что она взбодрилась и даже повеселела.

– Не так? – спросил Уэллс, взглянув на нее пытливо.

– Помните, что о памяти сказал Бальзак?

– Бальзак? – удивился Уэллс. – И что же он сказал?

– Одна его фраза меня в свое время поразила: «Память – это оборотная сторона страсти».

– Потрясающе! – прошептал Уэллс.

– Если когда-то что-то страстно любила, то не забудешь этого во всю жизнь.

– Похоже, что так, – сказал Уэллс. – Даже наверняка так.

– Это может быть любовь к человеку. А может – к архитектуре, музыке, живописи. Или даже к математике.

– Послушайте, Мура. Вы мне просто открываете мир. Прежде я об этом не думал.

– Но это же ясно, дорогой Герберт. Элементарно.

– Элементарно. Да. – Уэллс усмехнулся.

– Память. Ведь это наше внутреннее время. Наше переживание и прошедшего, и ныне дымящегося, и, возможно, смутных теней будущего. По всей видимости, это и есть главное содержание нашей жизни.

– Пожалуй, – задумчиво сказал Уэллс. – Да, теперь я понимаю – этого визита в Петербург мне не забыть.

– Петроград, – зло сказала Мура.

– Что? Ах да. – Уэллс не то улыбнулся, не то поморщился. – У вас любят переименовывать города. В Англии такое, к счастью, невозможно. Мы верны своей истории. Йорк тысячу лет был Йорком. Надеюсь, в следующую тысячу будет так же.

– Ну да, у нас кричат о новой жизни. О новой странице истории. То ли еще будет! Переименуем все напрочь. Канут в преисподнюю цари, князья, министры, дворяне, генералы, офицеры, купцы, свахи, ямщики… Само слово «Россия» – забудем. Мы словно бы все начинаем с нуля.

– История, вообще говоря, штука жестокая. Порою приходится начинать заново. Тут уж не прикажешь. Но помнить о прошлом необходимо.

– Неужели? – На этот раз усмехнулась Мура. – А нам сегодня говорят: не надо! И объявили прошлое проклятым.

– Это глупость. Если забудешь прошлое, отбросишь его, то, как выразился старинный наш драматург, распадется цепь времен.

– Уже распалась.

– Думаете?

– Чего тут думать. Я вижу.

– Что ж, вы видите больше меня. И глубже. Вы здесь живете. Но я тоже делаю усилие. Я пытаюсь понять, что происходит.

– Со страной? С людьми?

– Ну, это связано. Это, по сути, одно и то же.

– Одно-то одно, но то, что происходит с людьми, – страшнее. Мало кто сегодня это понимает. Вот Горький – да. Он понимает. Бывает, я печатаю ему какую-нибудь справку, а он вдруг: Мария Игнатьевна, а давайте с вами поговорим о человеке. Что с ним сегодня происходит?

– Человек – это звучит гордо? – обрадованно спросил Уэллс.