Фарамунд

Мучительнее всего было натыкаться на огромные болота. Их замечали еще издали по низкорослым больным деревьям, поспешно искали проходы, а если не удавалось пробраться, долго и гадко пробирались в обход. Объезжали и овраги чудовищной глубины, которые вешние воды в состоянии размыть из крохотной ямки, а когда ехали по краю, видели, как потоки продолжают на глазах углублять эти страшные провалы-язвы на теле земли.

В тихих лесных озерах, сплошь покрытых мясистыми листьями кувшинок, вода была темная, загадочная. Иногда издали удавалось заметить, как целыми стадами купаются олени, лоси, а стада свиней устраивают на берегу лежбище, где вымазываются грязью от рыла до кончика хвоста.

За время путешествия трижды натыкались на деревни лесных людей. Те сразу же высыпали навстречу с огромными дубинами в руках, огромные и злые, в шкурах диких зверей, от которых сами почти не отличались, грязные и нечесаные. Фарамунд пробовал с ним разговаривать сам, просил указать дорогу, обещал деньги, но никто не понимал его языка. Разъярившись, он велел захватить несколько жителей, пытал страшно, но те умерли, так и не заговорив.

Вехульд сказал хмуро:

— Да дикие они! Дикие. Совсем.

— И языка не понимают? — огрызнулся Фарамунд.

За время перехода через лес он сам осунулся, глаза ввалились, покраснели, а голос теперь часто вздрагивал от подступающих слез.

— Откуда им понимать? Они ж из леса не выходили, других людей не зрели. У них свой язык. Они ж вообще не верили, что кроме них самих еще где-то есть люди!

— Откуда знаешь?

Вехульд отвел взгляд:

— Знаю.

— Откуда?

— Да так... Когда-то наткнулись на такую же деревню в глубине леса. Тоже не поняли... Даже стыдно потом стало. Все равно, что детей неразумных побили!

Прошло две недели, пока удалось выбраться в края, пусть не совсем обжитые, но даже лесные люди уже понимали их речь, указывали дорогу. За пару железных ножей Фарамунд нанял проводника, который вывел к лесному племени, что соприкасалось с его землями.

— Наконец-то! — воскликнул Фарамунд. — Вехульд, скачи в бург!.. Вези сюда ту колдунью, она знает толк в лечении. Собери всех лекарей, пусть готовят снадобья. В лучшей из комнат пусть самое мягкое ложе... поставьте возле окна, чтобы солнышко ее своим теплом...

Вехульд молча поклонился. Он старался не смотреть в подозрительно заблестевшие глаза рекса. И словно бы не заметил, как у того дрогнул голос. Ушел, через мгновение Фарамунд услышал удаляющийся стук копыт.

Лютеция металась в жару. Лицо ее из смертельно бледного стало восковым, нос заострился, а глаза ввалились. Только губы оставались алыми, с них иногда срывались бессвязные слова. Фарамунд измучился, он все время проводил возле нее, стоя на коленях.

— Приведите их жреца! — взмолился он однажды. — Я приму их веру... я приму любую веру, только бы боги не забирали!.. Я отдам душу хоть богу, хоть демонам, но только пусть она живет и радуется солнышку!..

К его плечу прижималось мягкое плечо верной Клотильды. Оба неотрывно смотрели на исхудавшее лицо Лютеции, у обоих по щекам катились слезы.

В деревнях уже знали от посланных вперед всадников, что их рекс отбил светлую Лютецию, выбегали навстречу, приносили свежий хлеб, сыр, молоко. Главы общин по своей доброй воле выделяли свежих коней, но за двое суток до бурга сильные парни уже выпрягли коней, подхватили легкую повозку на плечи и понесли быстрым мягким шагом.

Фарамунд, как слепой, шел следом. За ним неотрывно следовали крепкие, как быки, старшие братья Вехульда: Тронт и Агахильд, которых он вызвал из родной деревни. Рексу на глаза старались не попадаться, но сами за ним следили неотрывно — у обоих был строгий наказ от Громыхало: следить за хозяином, особенно за его руками. Чтобы он, обезумев, не сделал себе какого вреда, вдруг с Лютецией станет совсем худо.

В последней деревне, что попалась на пути, народ высыпал навстречу. Все с болью и жалостью смотрели, как парни бережно несут почти невесомую повозку, наперебой зазывали к себе отдохнуть, переночевать, совали в руки свежий хлеб, головки сыра, ломти еще горячего, истекающего пахучим соком мяса.

Фарамунд, как сквозь толщу воды, слышал злые выкрики, проклятия по адресу Савигорда и всего его проклятого рода. Все жалели, что убить его удалось только раз, а нельзя достать из ада и убивать снова и снова.

Лютеция истаивала, жизнь уходила по капле. Но временами лихорадочный румянец окрашивал ее желтые впавшие щеки, она открывала глаза. Взгляд ее был невидящим, но Фарамунд вскрикивал от счастья.

— Уже скоро, — молил он. — Уже скачут к тебе лучшие лекари!.. Продержись еще чуть!.. Неужели ты так жестока, что не хочешь увидеть дядю Тревора и Редьярда, которые тебя так любят? Неужели не хочешь дать им тебя увидеть?

Теплая ладонь коснулась его плеча:

— Хозяин, она не слышит.

Клотильда исхудала сильнее Лютеции, нос тоже заострился, а глаза валились. Она не спала ни днем, ни ночью, прислушивалась к дыханию госпожи.

— Слышит, — возразил Фарамунд. — Она должна знать, что... что нельзя нас так обижать!..