Фараон

Но вечер закончился, потому что Антоний встал и объявил, что уходит. Он застал пирующих врасплох: никогда прежде их Новый Дионис не прерывал веселую пирушку. Этот весельчак мог приказать слугам закрыть ставни, чтобы в зал не проник рассвет и чтобы праздник мог продолжаться. Это ведь он крикнул: «Почему Гелиос должен приносить день, если Дионис желает, чтобы ночь не уходила?»

Клеопатра понимала, что сегодня Антоний, как никогда ранее, чувствует себя смертным и потому поддался обычной человеческой потребности в ночном сне. Один за другим те, кто тринадцать лет пировали с ним вместе, обнимали его так, будто ожидали увидеться с ним утром. Клеопатра видела, что лишь немногие смотрят ему в глаза, зато почти все отворачиваются, пряча слезы.

Клеопатра провожала друзей до их экипажей, умоляя их уехать прочь, скрыться. Их имена известны. Их наверняка ждет кара. Они должны отбыть нынче же ночью в Грецию — она даст им корабль, — прихватить с собой кое-что из имущества и ждать известий о том, кому будет даровано прощение. «Это наш дом, — отвечали они. — И теперь во всем мире нет земель, куда не ступала бы нога римлян. Бежать некуда».

Клеон сказал:

— Где бы мы ни были, без Антония наша жизнь будет подобна смерти.

Они благодарили Клеопатру за вечеринку, целовали ее щеку, ее руку, ее кольцо, в зависимости от степени дружбы, как будто на следующей неделе надеялись получить приглашение на новую веселую пирушку.

Антоний пришел на ее ложе. Она обвила его руками и спросила, не передумал ли он.

— Мы уже за пределами слов, войн и планов, — ответил он. — Я умру, а ты будешь жить, но кому из нас суждена лучшая участь, известно только богам.

Она вздохнула.

— Не цитируй Сократа, чтобы заставить меня замолчать, — сказала она.

— Я заставлю тебя замолчать еще раз, — отозвался он.

Он был словно вода, он был на ней и в ней. Они плыли вместе, гладкокожие и безмолвные, словно дельфины в море. Его дыхание было более настоящим, чем все, что она слышала в этот вечер, каждый выдох — словно гвоздь, прикалывающий ее к постели. Чем глубже она утопала в матрасе, тем сильнее ощущала, как растет ее желание, как тянется оно, поднимается к нему навстречу. Если даже она доживет до глубокой старости, то никогда больше так не откроется мужчине. Если она будет вынуждена отдаться кому-то другому, это будет пустое, бездушное действо. Любовь, исходящая из глубин ее естества, принадлежала только ему одному.

Клеопатра сильнее обвила ногами тело мужа, пытаясь влить в него все свое желание, так, чтобы оно пребывало вместе с его духом на последнем пути в обитель богов. Она хотела, чтобы он получил все — все до капли. Все наслаждение, какое только женщина могла предложить этому мужчине, должно было отныне стать неотъемлемой частью его души. Она пыталась заставить свою чувственность истекать из кожи, лица, губ, рук и ног. Она вжималась в тело Антония грудью, животом, лоном, воображая, что ее душа проникает под его кожу, вливается в его кровь. Она видела, как эта душа струится по его венам, заполняя его. Она укрепит его дух и поможет уйти в смерть с ощущением могущества, а не поражения; в надежде, а не в отчаянии.

Она цеплялась за него, как львенок цепляется за львицу в безумном беге от свирепых охотников. Он подводил ее все ближе к наивысшему мигу телесного соединения, и все мышцы в ее теле судорожно напряглись, прежде чем расслабиться, изливая в возлюбленного последнюю каплю ее женского «я».

Слезы ручейками бежали по вискам Клеопатры и затекали в уши. Антоний чувствовал, что она плачет, но не останавливался. Теперь он двигался быстрее. Клеопатра лежала, позволяя ему делать все, что он пожелает, хоть до утра. Он коснулся ладонями ее мокрого от слез лица и стал целовать ее, глубоко проникая в рот, неистово всасывая ее язык. Это не было больно, она уже зашла за пределы боли.

«Да, да, — молила она, — возьми от меня все». Однако она чувствовала, что там, где он проник в нее, ее тело снова начинает сладко дрожать. «Нет, — умоляла она, — во мне больше нет страсти. Забери ее». Она пыталась подчинить мышцы своей воле, но не могла остановить жаркое, влажное биение вокруг жезла, двигающегося там, внутри.

«Опустоши меня, — безмолвно приказала она ему. — Прикончи меня».

«Ты переживешь меня, — так же беззвучно ответил он, — но сегодня мы вместе». Он взял ее за ягодицы и прижал к себе так, как делал это всегда. У нее не было другого выбора — только чувствовать, как нарастает внутреннее напряжение, только двигаться навстречу финальной вспышке. На этот раз кульминация оказалась для нее неожиданной, как будто звезда взорвалась внутри и огненная волна пробежала по позвоночнику и расплескалась в голове, а потом ушла, оставив под веками холодную черноту.

— Я умираю с тобой, — прошептал он ей на ухо, изливаясь в нее.