Фараон

Цезарь никак не мог вспомнить: какую по счету победу он сейчас одержал? Триста четвертую или триста пятую? Память, столь дотошная к деталям, начала терять цепкость. В Испании, хоть он и взял верх над сыновьями Помпея и их легионами, он частенько забывал, против кого именно воюет. Он просто продолжал сражаться, без особого напряжения разума командуя своими людьми. В битве хватает и инстинктов. Забрызганные кровью лица; крики боли и тщетные мольбы, обращенные к богам, возносимые с последним дыханием; ржание лошадей, сбрасывающих наземь тех, кому они доселе верно служили… В этом все сражения, в которых когда-либо участвовал Цезарь, были неотличимы друг от друга.

Впрочем, в Испании появилось одно отличие. Посреди боя к нему явилась она. Велела опустить меч и следовать за собой прочь от грома схватки. И тотчас окружавший его шум исчез, словно он внезапно оглох. Он видел, как люди распахивали рты в воплях ярости или боли, но до него не долетало ни звука. В мире вдруг воцарилась тишина, словно ранним снежным утром в Альпах. Цезарь последовал за неземной силой через безмолвное поле битвы, обратно к лагерю.

Она была так прекрасна — нежная кожа, румянец на щеках, блестящие голубые глаза. Тело ее окутывала тончайшая ткань, светящаяся в лучах клонившегося к закату солнца, что изливало свой свет сквозь юную листву могучих деревьев и освещало ее тело под одеждой. Цезарь подумал, что она — сама Весна, а когда она обернулась, побуждая его следовать за ней — за живым воплощением совершенной идеи женского тела, со всеми его мягкими изгибами, высокой, пышной грудью и длинными босыми ногами, которых он с такой охотой бы коснулся, — он больше не знал: то ли она уводит его от битвы потому, что он умер, то ли потому, что пожелала соблазнить его. Он соскочил со своего взмыленного коня и потянулся, чтобы обнять ее за талию, а она растаяла, словно струйка дыма.

Следующее, что он помнил, — он очутился у себя в шатре, а врач, смахивающий на любопытного краба, сидел над ним на корточках и говорил, что военачальника нашли, когда он потерял сознание и упал с лошади.

Почему она просто не забрала тогда его с собой? Он с радостью оставил бы свое тело там, в лесу, и растворился в ее объятиях.

Но Цезарь поправился — как поправлялся всегда — за то время, на которое задержался в Испании, чтобы разгрести ту груду грязи, которая всегда возникает при смене наместника провинции. Он уладил все спорные судебные дела, наказал военных преступников, простил раскаявшихся, ввел новую налоговую систему, продрался сквозь взятки, назначая на административные должности подходящих людей, собрал ожидаемую дань — и вот теперь наконец направлялся домой.

Он сделал это еще раз. Одержал еще одну победу. И теперь множество сенаторов перешло на его сторону. О да, разумеется, из страха, он понимал это. И все же приятно было видеть, что число врагов уменьшается.

Значительная группа сенаторов даже потрудилась встретить его в прибрежном галльском городе Нарбоне, дабы оделить новыми почестями, — как будто для Цезаря было бы оскорблением подождать с этим до Рима. Они нарекли его пожизненным диктатором, даровав ему власть назначать консулов, цензоров, трибунов.

Кроме того, в его ведении находились все финансы государства, а потому он мог назначать всех провинциальных наместников и высших чиновников. Было провозглашено, что отныне и навеки Цезарь, принимая должностных лиц, будет восседать на золоченом троне. Интересно, что последует дальше? Может, они, невзирая на все разговоры о сохранении старой доброй Республики, все-таки намерены попросить его стать царем? Но ведь это убьет Цицерона, разве не так? А как будет страдать на том свете душа Катона! Если Цезарь наденет корону, доблестный Катон до скончания света не обретет покоя!

Но сенаторы не заводили разговоров о царском титуле — во всяком случае, до сих пор. Цезарь предполагал, что они просто хотели укрепить свое положение в его правительстве и заодно увериться в том, что им достанется часть добычи, захваченной в Испании, — пока прочие сенаторы и всадники не получили свою долю.

Цезарь не удивился, увидев среди них Гая Требония, которого следовало бы казнить за то отвратительное представление, в которое он превратил свое пребывание на посту наместника Дальней Галлии. Впрочем, Требоний был не единственным, кто явился в Нарбон, дабы спасти свою голову. Пока все они стояли на песке, Цезарь созерцал множество просителей, некогда сговаривавшихся между собой, дабы причинить ему вред.

Здесь же присутствовал еще и Марк Антоний. Единственный из всех он приехал на колеснице, соскочил с нее, словно атлет-олимпиец, и, завидев экипаж Цезаря, тут же пустил в ход все свое неуемное обаяние. Антоний выглядел так смиренно, и голову держал опущенной, и улыбался одними глазами. Затем он подошел к Цезарю и произнес речь о его великих свершениях; его большие руки так и мелькали — Антоний бурно жестикулировал, подчеркивая каждое свое слово в свойственной ему манере ораторствовать на греческий лад.