Фараон

Наместник, любуясь, смотрел на это здание; на фоне пышной растительности, ярко освещенное луной, оно казалось очень красивым. Храм был построен в халдейском стиле и резко отличался от египетских храмов системой ярусов и вертикальными стенами. У египтян стены больших зданий были обычно наклонные, как бы сходящиеся кверху.

В саду в разных местах виднелись домики и павильоны, всюду горели огни, раздавалось пение и музыка. Между деревьями мелькали иногда тени влюбленных парочек.

К прибывшим подошел старый жрец. Он обменялся несколькими словами с Хирамом и, низко поклонившись наследнику, сказал:

– Благоволи, господин, следовать за мною.

– И да хранят тебя боги, государь, – добавил Хирам, покидая их.

Рамсес пошел за жрецом. Несколько в стороне от храма, в самой гуще сада, стояла каменная скамья, а шагах в ста от нее – небольшой павильон, откуда слышалось пение.

– Там молятся? – спросил царевич.

– Нет, – ответил жрец с явной неприязнью, – это собрались поклонники Камы, нашей жрицы, хранящей огонь перед алтарем Ашторет.

– Кого же она сегодня примет?

– Никого никогда! – ответил провожатый, видимо, задетый вопросом. – Если жрица огня не сдержит обета чистоты, она должна умереть.

– Жестокий закон, – заметил наследник.

– Соблаговоли, господин, подождать на этой скамье, – холодно ответил финикийский жрец. – Когда же ты услышишь три удара в бронзовую доску, войди в храм, поднимись на террасу, а оттуда в пурпурный чертог.

– Один?

– Да.

Царевич сел на скамью под сенью оливкового дерева, прислушиваясь к женскому смеху, доносившемуся из павильона.

«Кама… красивое имя!.. Должно быть, молода и, вероятно, красива. А эти дураки финикияне угрожают ей смертью, если… Может быть, они хотят таким образом обеспечить своей стране хотя бы десять-пятнадцать девственниц?»

Он усмехнулся про себя, но ему было грустно. Почему-то ему жаль было этой неизвестной женщины, для которой любовь была порогом могилы.

«Представляю себе Тутмоса на месте жрицы Камы: бедняга должен был бы умереть, не успев зажечь перед богиней ни одного светильника», – подумал наследник.

Но вот у павильона послышались звуки флейты, игравшей какую-то грустную мелодию, которой вторили голоса женщин.

– А-а-а! А-а-а!.. – пели они, словно укачивая ребенка.

Прозвучала флейта, умолкли женщины, и вдруг раздался красивый мужской голос, певший по-гречески:

– Лишь на крыльце блеснет твоя одежда, – как меркнут звезды, смолкают соловьи, и в сердце моем воцаряется тишина, как на земле, когда бледный рассвет приветствует ее перед восходом солнца…

– А-а-а! Аа-а! Аа-а!.. – тихо пели женщины под аккомпанемент флейты.

– Когда с молитвою идешь во храм, фиалки окружают тебя благоухающим облаком, бабочки порхают вокруг твоих уст, пальмы склоняют головы перед твоей красотой…

– Аа-а! Аа-а! Аа-а!..

– Когда не вижу тебя – смотрю на небо, чтобы вспомнить сладостное спокойствие твоего лица. Напрасный труд: небо не обладает твоей кротостью, а зной его – холод перед пламенем, испепелившим мое сердце…

– Аа-а! Аа-а!..

– Однажды я остановился среди роз, которые под взглядом твоих очей одеваются в белизну, пурпур и золото. Каждый их лепесток напомнил мне час, каждый цветок – месяц, проведенный у твоих ног. И капли росы – это мои слезы, которые пьет жестокий ветер пустыни.

Дай знак – и я схвачу и унесу тебя на мою милую родину. Море защитит нас от преследователей, миртовые рощи скроют от взоров людских нашу любовь, и милостивые к влюбленным боги будут охранять наше счастье.

Рамсес закрыл глаза и грезил. Сквозь опущенные ресницы он уже не видел сада, а только море лунного света, по которому плыли черные тени и разливалась песнь неизвестного человека, обращенная к неизвестной женщине.

Мгновеньями это пение так захватывало его, так глубоко проникало в душу, что наследник невольно задавал себе вопрос: не он ли поет и даже не сам ли он эта песнь любви?

В эту минуту его сан, власть, важные государственные вопросы – все казалось ему ничтожным в сравнении с лунной ночью и криком влюбленного сердца.

Если бы ему пришлось выбирать между властью фараона и тем настроением, которое охватило его теперь, он предпочел бы это мечтательное забытье, которое поглотило весь мир, его самого и даже время и оставило только грусть, летящую в вечность на крыльях песни.

Вдруг он очнулся. Песня смолкла. В павильоне гасли огни, и на фоне его белых стен резко чернели пустые окна. Можно было подумать, что тут никто никогда не жил. Даже сад опустел и затих, даже легкий ветер перестал шелестеть листьями.

Раз!.. Два!.. Три!.. Из храма донеслись три мощных отзвука меди.

«Ага!.. Пора идти!» – подумал царевич, не зная хорошенько, куда надо идти и зачем.

Он направился к храму, серебристая башня которого возвышалась над деревьями, как бы призывая его к себе.