Фараон

– О боги! – воскликнул блестящий франт. – Когда это ты был в немилости и у кого? Каждый гонец царя справлялся от его имени о твоем здоровье. А досточтимая царица Никотриса и достойнейший Херихор несколько раз подплывали к твоему дому, надеясь, что ты сделаешь им навстречу хоть сто шагов, после того как они сделали несколько тысяч. Об армии я уже не говорю. Солдаты твоих полков молчат во время ученья, как пальмы, и не выходят из казарм. А доблестный Патрокл от огорчения целыми днями пьет и ругается.

Значит, царевич не был в немилости, а если и был, то она кончилась!.. Эта мысль подействовала на Рамсеса, как кубок хорошего вина. Он быстро принял ванну и умастил свое тело, надел новое белье и поверх него военный кафтан, взял свой шлем с перьями и направился к Сарре, которая лежала, бледная, под присмотром Ташет.

Сарра вскрикнула, увидав его в таком наряде. Она присела на кровати и, охватив руками его шею, проговорила чуть слышно:

– Ты уезжаешь, господин мой!.. И уже больше не вернешься!

– Почему ты так думаешь? – удивился наследник. – Разве я в первый раз уезжаю?

– Я помню тебя в такой же одежде там… в нашей долине, – продолжала Сарра. – О, где то время?… Оно так быстро пролетело и, кажется, было так давно…

– Но я вернусь, Сарра! И привезу тебе искуснейшего врача.

– Зачем? – вмешалась Ташет. – Она здорова, моя пава… Ей нужно только отдохнуть. А египетские врачи доведут ее до настоящей болезни.

Рамсес даже не взглянул на болтливую бабу.

– Это был самый лучший месяц в моей жизни, – сказала Сарра, прижимаясь к Рамсесу. – Но он не принес мне счастья.

С царской ладьи послышался звук рожка, повторяя сигнал, данный выше по реке.

Сарра вздрогнула.

– О, ты слышишь, господин, эти страшные звуки?… Ты слышишь и улыбаешься и – горе мне! – рвешься из моих объятий. Когда зовет рожок, ничто тебя не удержит, а меньше всех твоя рабыня.

– Ты хотела бы, чтоб я вечно слушал кудахтанье хуторских кур? – перебил ее царевич раздраженно. – Прощай! Будь здорова и весела и жди меня…

Сарра выпустила его из объятий и посмотрела на него так жалобно, что наследник смягчился и погладил ее.

– Ну, успокойся… Тебя пугают звуки наших рожков… А разве они в тот раз были плохим предзнаменованием?…

– Господин! Я знаю, они тебя удержат там. Так окажи мне последнюю милость… Я дам тебе, – продолжала она, всхлипывая, – клетку с голубями. Они тут родились и выросли… И вот… как только ты вспомнишь о своей служанке, открой клетку и выпусти одного голубка… Он принесет мне весточку от тебя, а я поцелую его… и приласкаю… А теперь иди!

Царевич обнял ее и направился к ладье, поручив негру, чтоб тот дождался голубей от Сарры и догнал его в челноке.

При появлении наследника затрещали барабаны, завизжали пищалки, и гребцы приветствовали его громкими криками. Очутившись среди солдат, наследник вздохнул всей грудью и потянулся, точно освободившись от пут.

– Ну, – обратился он к Тутмосу, – надоели мне и бабы и евреи… О Осирис! Лучше повели изжарить меня на медленном огне, но не заставляй сидеть на хуторе.

– Да, – поддакнул Тутмос, – любовь, как мед: ее можно отведать, но невозможно в ней купаться. Брр!.. Даже мурашки пробегают по телу, как вспомню, что ты чуть не два месяца провел, питаясь поцелуями ночью, финиками по утрам и ослиным молоком в полдень.

– Сарра очень хорошая девушка, – остановил его царевич.

– Я говорю не о ней, а о ее родичах, которые облепили хутор, как папирус болото. Видишь, вон они смотрят тебе вслед, а может быть, даже шлют прощальные приветствия, – не унимался льстец.

Рамсес с раздражением отвернулся в сторону. Тутмос же игриво подмигнул офицерам, как бы желая дать им понять, что теперь Рамсес не скоро покинет их общество.

Чем дальше продвигались они вверх по реке, тем гуще толпился народ на берегах Нила, тем оживленнее сновали здесь лодки, тем больше плыло цветов, венков и букетов, бросаемых навстречу ладье фараона.

На целую милю за Мемфисом стояли толпы с хоругвями, с изображениями богов и музыкальными инструментами, и слышался гул, напоминавший шум бури.

– А вот и царь! – восторженно воскликнул Тутмос.

Глазам зрителя представилось единственное в своем роде зрелище. Посреди широкой излучины плыла огромная ладья фараона; нос ее был изогнут, как лебединая шея. Справа и слева, словно два огромных крыла, скользили бесчисленные лодки верноподданных, а сзади богатым веером развернулись ладьи сопровождавшей фараона свиты. Все плясали, пели, хлопали в ладоши или бросали цветы навстречу золотистому шатру, на котором развевался черно-голубой флаг – знак присутствия фараона.

Люди в лодках были точно пьяные, люди на берегу – как ошалелые. То и дело какая-нибудь лодка толкала или опрокидывала другую, кто-нибудь падал в воду, откуда, к счастью, бежали крокодилы, вспугнутые небывалым шумом. Люди на берегу толкались, никто не обращал внимания ни на соседа, ни на отца или ребенка и не сводил глаз с золоченого клюва ладьи и царского шатра. Воздух оглашался кликами:

– Живи вечно, властелин наш!.. Свети, солнце Египта!..