Фараон Эхнатон

– А теперь, твое величество, я могу сказать лишь одно: туман не только не рассеется, но он окончательно окутает Кеми, и тогда, пользуясь его покровом, нас возьмет под мышки или хетт Суппилулиуме, или митанниец Душратту, или еще какой-нибудь нечестивый азиат. Теперь я это могу повторить даже под пыткой. После того как выслушал тебя.

Фараон махнул рукой. Было что-то безнадежное в этом жесте. А может, это показалось писцу? Все может быть: в этот поздний час, когда болит сердце и тяжесть в голове…

– А кто тебе запретит, Бакурро, повторять правду?

– Может, Эйе?

– Нет.

– Пенту?

– Нет.

– Мерира?

– Нет.

– Хоремхеб?

– Нет.

Писец развел руками: дескать, ничего не понимаю…

– А тут и понимать нечего, Бакурро: все они будут рады-радешеньки, если слова твои сбудутся.

– Разве так ненавидят они Кеми?

– Нет, они ненавидят меня!

Фараон произнес эти слова так равнодушно, будто говорил о преимуществах фиников перед винной ягодой или наоборот. И улыбался при этом. Словно следил за боем баранов из Ретену. Или петухов из Джахи. Он сказал это так, точно это ему было известно давным-давно. А сейчас – только повторил надоевшую истину.

– Ты велик, ты очень велик! – искренне произнес писец.

– Тебя так удивили мои слова, Бакурро?

– Нет.

– А что же?

– Твоя терпимость, твое величество. Это она повергла меня в столь сокрушительное недоумение.

– Плохой стиль, Бакурро. Архаики много. Ну кто говорит в наше время «повергла меня»? Пылью древних папирусов отдает, Бакурро. А ведь ты не просто писец, но царский!

Скриб покраснел. Как мальчик. Он поднял руку до уровня своих ушей, поклонился глубоким поклоном:

– Прости меня, твое величество. Я слишком много копаюсь в древних книгах… Это, наверно, очень плохо.

– Отнюдь, – сказал фараон. – Это совсем неплохо. И тем не менее надо оставаться самим собой. Ты меня понял?

– Да, твое величество, понял.

– А теперь о терпимости. Эти люди, – фараон указал широким жестом на дверь, – мои царедворцы – подобны куклам, которых показывают детям на уличных представлениях. Они – без души и без сердца. Это – то самое, что именуется государственной властью. Без них погибнет Кеми. Без них младшие перестанут уважать и слушаться старших. День превратится в ночь, а ночь – в день.

Голос фараона зазвучал твердо, повелительно.

– Нет, – возразил Бакурро, – это как раз то, что нас погубит.

– Что ты говоришь? Разве Кеми существует один год?

– Нет, не один.

– Благодаря власти!

– Может быть…

– Неслыханной дисциплине…

– Может быть.

– … подобной граниту.

– Может быть…

– … железу…

– Может быть… Но вспомни, твое величество, об обручах и бочке…

– Ну, вспомнил…

– Бочка держится, пока крепок обруч и пока есть вино или пиво в бочке. Но не дай бог, если иссякнет жидкость: бочка мгновенно рассохнется. Обручи не помогут! И она развалится. Потом и не соберешь ее.

– Но ведь без обруча она развалится еще быстрее.

– Может быть.

– Или ты имеешь в виду не бочку из Митанни?

Скриб сказал тихо, очень тихо и покорно:

– Я имею в виду жизнь, твое величество. Только жизнь.

Фараон медленно встал, держась за сердце. Глубоко вздохнул: раз, другой, третий…

– Пойдем наверх, – предложил он.

Они вышли в коридор и по неширокой лестнице поднялись на плоскую крышу. Здесь было прохладно. Дул ветерок с реки. Небо – высокое, звездное. Великий город давно спал и видел сны. Кто скажет – какие? Этого не угадает даже благой бог. Кто бы заподозрил, какие роятся мысли в голове совсем еще не старого скриба? А вот поди ты: человек оказался незаурядным, воистину откровенным и с любопытными мыслями! Кто бы это подумал, глядя на прилежного Бакурро? Хорошо, что его величество видит зорко, подобно волшебной птице нехебт!.. А тут сны! Сколько людей – столько и снов. Особенно в Ахетатоне, где жизнь бурлит, – неуемная столичная жизнь, где тысячи вельмож, высших чиновников, различных начальников, скрибов, ваятелей, зодчих, виноградарей, садоводов делают свое дело и посылают распоряжения во все концы Кеми. Его величество все еще держался за сердце.

– Здесь хорошо, – сказал он.

– Очень, твое величество.

– И сердцу получше.

– Моему тоже, твое величество.

– Свежий воздух целительней всех заклинаний Пенту.

– Я никогда их не слышал.

– И лучше его снадобий…

– Возможно.

Фараон схватил руку писца – такой нежной, чуть влажной рукою:

– Бакурро, а все-таки нет бога величественней Атона!

– Он наш отец и покровитель, твое величество!

Фараон подвел писца к самому краю площадки:

– Погляди, Бакурро: мир холоден, темен, слеп. А почему? Потому, что отец мой, великий Атон, ушел с небосклона. Вообрази себе на мгновение: что произошло бы, ежели б он ушел совсем? Исчезло бы тепло с полей, каналов, рек и морей. Растения перестали бы расти. Все живое поблекло бы. Сникло. Умерло в конце концов.

Лицо фараона казалось голубым. Совсем бескровным. Луна сделала его таким. А глаза его засверкали в темноте еще сильнее. От них трудно было оторваться.