Фараон Эхнатон

— Эйе, не объяснишь ли мне, что это делается с его величеством? — жизнь, здоровье, сила!

Эйе безмолвно покачал головой. Разве сам Хоремхеб понимает хуже, что делается с его величеством? И в то же время старый семер чувствовал, что военачальник пытается завязать откровенный разговор. Его, несомненно, что-то тревожит. Эйе очень хотелось бы знать, что это за тревоги. Очень бы хотелось! Но слов поощрения Хоремхеб не услышит. Эйе будет только и только слушать… Молчать и слушать…

«…Старая лиса — всезнайка. Но делает вид, что только-только народился на свет. Эйе много потрудился на благо фараона. Его советы были главными во всех делах его величества. Его и Мериры, который, кажется, испускает дух (что, несомненно, к лучшему). Он ждет, чтобы я все выболтал, Я, значит, буду изливаться, а он — неопределенно кивать головой. Если вдруг его величество пронюхает о нашем разговоре — Эйе, как всегда, окажется в стороне… Нет, как бы не так! Дай-ка я его помучаю…»

Хоремхеб отпил глоток вина:

— Меня беспокоит его здоровье…

— Меня тоже, уважаемый Хоремхеб.

— Нельзя ли убедить его величество, чтобы больше предавался отдыху, нежели государственным делам?

— Мне это не удалось. Попробуй ты.

«…Значит, молчишь, Эйе?.. Что же, попробуем с другого конца. Пощекотал тебя под мышками — ничего не вышло. А что, ежели попробовать пятки?..»

— Уважаемый Эйе, ее величество Кийа очень всем понравилась в день раздачи наград.

— Да?

— Очень, очень! Она держалась с подобающим величием и очень даже скромно.

— Что же, Хоремхеб, скромности у нее не отнимешь.

— Она была неимоверно ярка в своем пурпурном одеянии, и золотой урей к лицу ей.

— Справедливо, Хоремхеб, справедливо.

«…Этот семер стоял чуть ли не у колыбели Нафтиты. И он вовсе не чужой старой царице Тии. И он приложил немалое усилие к тому, чтобы его величество стал тем, кем является сейчас. Он всегда соглашался с его величеством, при любых обстоятельствах, неизменно утвердительно кивал ему. Поддакивал. Но надо отдать справедливость этому Эйе — ни один суд не выявит его причастия ни к одному делу: ни к худому, ни к доброму. Ведь это надо суметь! Надо обладать для этого особым характером!..»

— Со всех сторон, уважаемый Эйе, я слышал одно: его величество сделал свой выбор! Его величество остановил свой взор на достойнейшей!

— Возможно, Хоремхеб, возможно.

— Родить шесть девочек и ни одного мальчика — это тоже никуда не годится! Несчастная Нафтита, уединившаяся в Северном дворце, должна понимать это.

— Разумеется, разумеется.

— Его величество день и ночь мечтал о сыне. Любя ее.

— Да, да, да…

— Но сына так и нет…

— Да, да, да…

— Его величество сделал свой выбор…

— Он сделал. Сделал свой выбор, Хоремхеб.

Эйе предложил гостю кусок поджаренного мясаг воистину львиный кусок: огромный, ало-коричневатый, чуть с кровью, исходящий дымком. У Хоремхеба разгорелись глаза, как у зверя, пересекшего Восточную пустыню.

— Клади, уважаемый Эйе, так и быть — клади.

Огромный слуга осклабился и по знаку Эйе ловким движением высвободил вертел. Мясо шлепнулось на огромное глиняное блюдо.

— Возьми себе этой заморской зелени. Ее привезли мне с острова Иси. Ее, говорят, хетты обожают.

— А чего только они не обожают?! — спросил Хоремхеб. — Они все сжуют. Как ни говори, а все-таки — азиаты. Хотя и чуть получше и почище этих жителей Ретену и вавилонян.

— Митаннийцы тоже любят зелень.

— Да. Она у них пахучая. Чуть острая. Чуть кисленькая.

— И даже горькая имеется.

— Ты меня убедил. Эйе: беру себе этот сноп зелени. Если только превращусь в телка — грех на твоей душе.

Они выпили за здоровье его величества, за процветание великого дома в Ахетатоне и всего Кеми. Хоремхеб сказал несколько слов, а Эйе — в три раза больше и цветистее. Словно за спиной их стоял сам фараон или главарь его соглядатаев — Маху. Поразмысливши, Хоремхеб разразился похвальным словом, обращенным к земному божеству. Эйе слушал его, набравшись терпения (этого у него хватало).

— Верно, Хоремхеб, верно, — поддакивал он.

Хоремхеб, распалясь, стал превозносить военные начинания его величества, которых, как полагал про себя военачальник, вовсе не существовало, если не считать позорного отступления в Азии, в Ливийской пустыне и Эфиопии. Что же, собственно, остается? Военные парады на дворцовом плацу?

Эйе прикинулся несмышленым барашком. Он все кивал да кивал, попивая вино. Только раз вставил слово в нескончаемую речь Хоремхеба. Гений фараона недосягаем и необозрим, говорил Эйе. Но лучшее из творений — армию — воистину увековечил ратными подвигами…

— Чем? — спросил настороженно Хоремхеб.

— Подвигами.

— Какими, Эйе?

— Ратными. Ратными.

У военачальника вздулись на шее жилы. Покраснел и раздавил на зубах кость. Эйе даже вздрогнул от хруста.

«…Эйе издевается. Явно издевается. Только — над кем? Над его величеством или надо мною?..»

— Эйе, под ратными подвигами твой светлый и глубокий ум разумеет отступления?

— И отступления тоже.

— Такое беспорядочное бегство, Эйе?

— А почему бы и нет?! Если нет другого выхода.

— Оставление своей земли врагу, Эйе?

— Да.

— И скота, Эйе?

— К сожалению, да.

— И людей, Эйе?