Фараон Эхнатон

Эйе заметил в кратких словах, что все это правда. То есть правда то, что говорят о Та-Кефт.

— Кто говорит? — спросил фараон.

— Люди мудрые говорят.

— А они есть?

— Кто? — Эйе потянулся рукой к финикам и меду.

— Мудрые люди.

— Они находятся даже здесь, в этом помещении.

— В самом деле? — Фараон откинулся чуточку назад, как бы выставляя напоказ свои крепкие, массивные челюсти. И засмеялся. Нет, он захохотал. Нет, он вдруг захлебнулся в смехе.

Глядя на него, начинал смеяться то один, то другой.

Он передавался — этот смех — от одного к другому.

Вот уже смеются все. Даже Нефертити. Даже застенчивый Семнех-ке-рэ. А о принцессах и говорить не приходится: девушкам палец покажи — уже хохочут…

Пенту наклонился к Маху и сказал вполголоса:

— Его величество — жизнь, здоровье, сила! — чувствует себя хорошо.

Маху ответил:

— После трапезы он будет ждать тебя.

В этом неожиданном веселье, которое напало на всех — а иначе никак не скажешь, — веселье, явно нездоровом, искусственно подогретом, непоколебимо мрачным оставался один: его высочество Эйе. Он неодобрительно посматривал на жену свою Ти — такую немножко сморщенную, но все еще живую задорную женщину. Может быть, Эйе видел дальше, чем все. Или знал больше других. Кто это может сказать? Если бы здесь присутствовал живописец и ваятель Юти, он, несомненно, изобразил бы полтора десятка бездумно-веселых людей и сурово-задумчивого Эйе. Одного старого мудреца среди легкомысленных людей. Одного воина среди подвыпивших. Так бы изобразил Юти. И он, наверное, был бы прав…

Эйе сказал, сохраняя задумчивость:

— Что такое мудрый человек? Некий певец, разъезжавший по городам в древнее время — при царе Усеркаафе, выразился так: мудрый человек такой же, как все, разница лишь в том, что он больше думает и меньше других болтает.

— Это трудно, — сказал фараон.

— Что — трудно?

— Болтать.

— А я что говорю? — сказал Эйе. — То же самое!

Служители разнесли вино — черное, как чернила, которыми пишут в фараоновой канцелярии. Оно называлось «Несравненное Ахетатона».

Ее величество Нефертити смеялась, а на душе у нее — камень…

«…Эхнатон уже не тот. Что с ним? Говорят, все Кийа, эта жаркая, молодая красавица. Но разве может смутить бога красавица? Не в ней дело! Совсем не в ней. Если Эхнатон в чем-то не согласен со мной — можно объясниться. Если я не родила ему мальчика — я могу уйти. Но все требует объяснения. Нельзя так молчаливо…»

Эйе смотрел прямо перед собой — сквозь жену, которая сидела напротив него, — и думал о своем. Его жилистые руки лежали на столике. Голова его слегка наклонена набок — к левому плечу…

«…Сейчас видно все как на ладони. Даже иноземец, не знающий нашего языка, скажет: царь и царица — не в ладах. В великом доме — разлад. Великая любовь уступила место великому равнодушию. От равнодушия до ненависти — шаг. Это молодая Кийа делает свое дело. Она разрушает. Это видно даже слепому…»

Фараону не давали покоя эти самые молчаливые мудрецы, о которых говорил Эйе. На бритой голове старика пульсировали большие и крепкие жилы, и фараон подумал, что именно эти жилы являются признаком мудрости. Он любил и глубоко уважал Эйе независимо от того, сколько у него жил на голове и что говорил старик. Ни один совет Эйе не был легкомысленным или непродуманным. Говорил Эйе — точно слова ковал. Каждое слово — что небесный металл: весомое, четкое, попадающее в сердце, в самую серединку…

— Я читал в старых свитках, — сказал Эхнатон, — что некогда в Кеми обитали мудрецы. Они много болтали, но каждое слово их ценилось выше золота.

— Где же они? — спросил Эйе.

— Мудрецы, что ли?.. Они повывелись. Ибо в противном случае берега Хапи были бы усыпаны золотом.

— Я верю этому.

Эйе наконец рассмеялся.

Фараон поднял чарку, хотел было пригубить, но, что-то вспомнив или увидев что-то в чарке, поставил ее на место, встал и вышел в свою рабочую комнату, где он работал и слагал стихи.

Пенту последовал за ним.

Беспокойство

В небольшой — очень небольшой — комнате, расписанной живописцами, Эхнатон чувствовал себя лучше, чем где бы то ни было. На стенах многократно изображен фараон в различные мгновения жизни: то на руках полуобнаженной, молодой Тии, то рядом с ее величеством Нефертити, то среди детей, то у тела несчастной Мактатон, безвременно переселившейся на поля Иалу (так было угодно великому Атону).

Один угол комнаты был завален чистыми свитками папируса. Фараон мог в любой час записать свои мысли без помощи писцов. Веранда выходила на просторы Хапи. Плавная, как лебяжья шея, излучина — словно на ладони. Оттуда веет прохладой, когда солнце еще на востоке. Позже — после полудня — его величеетво перейдет в другой кабинет, напоминающий этот, но выходящий балконом на север. Здесь тоже приятно слагать стихи и наигрывать на арфе замысловатые мелодии…

Пенту тихо приоткрыл дверь и резко затворил ее за собой. Его величество не шевельнулся. Он смотрел на стену. На голую стену, на которой только рисунки.