Фараон Мернефта

Это восклицание перелетало из уст в уста и достигло даже ушей Омифера. Врачи косо взглянули на меня и поспешно вышли, но он быстро вскочил на ноги и, схватив меня за руку, привлек к постели больной.

— Спаси ее, — произнес он глухим, разбитым голосом, — и половина моего состояния будет твоя.

Я наклонился к умирающей и стал рассматривать ее мраморную грудь, обезображенную багровой раной с почерневшими краями.

В эту минуту Смарагда открыла глаза и устремила их на меня с таким выражением страдания, ужаса и немой мольбы о спасении, что мое железное сердце содрогнулось.

Да, она была счастлива, она боялась смерти и умоляла меня спасти ей жизнь... Но для кого? Для Омифера. Я снова стал тверд и холоден, как гранит. Дрогнула ли ее рука в тот момент, когда она погружала в мою грудь острие кинжала?

— Господин, — сказал я, наклонившись к уху Омифера, — меня позвали слишком поздно: против смерти я бессилен. Но, если хочешь, могу облегчить последние минуты твоей благородной супруги.

— Оставайся и делай все, что можешь.

Я остался, наблюдая, как смерть мало-помалу овладевала своей жертвой. Но если, с одной стороны, мне было сладко навеки отнять у соперника любимую женщину, то с другой — я испытывал адские муки ревности при виде раздирающего душу прощания супругов, беспредельной любви, в которой меркнущие глаза Смарагды искали взора ее мужа, нежной ласки ее слабеющих рук, обвитых вокруг его шеи. Что же касается Омифера, то скорбь его была невыносимой.

Наконец я не выдержал. Надо было ускорить развязку, и я знал, что достаточно сильного душевного потрясения, чтобы порвать последнюю нить жизни. Удалив от постели Омифера под предлогом, что хочу рассмотреть рану, я встал так, что только больная могла видеть мое лицо, и, обнажив грудь, показал ей глубокий шрам от удара кинжалом.

— Смарагда, — произнес я своим настоящим голосом.

Глаза умирающей остановились на мне, широко раскрывшись от ужаса.

— Пинехас! — прошептала она.

Я нагнулся почти к губам Смарагды и выразительно проговорил:

— Змею под цветами принес тебе я. Ты когда-то хотела меня убить, а теперь я убил тебя.

Она вскрикнула и подняла руки.

— Это он! Пин...

Но тут ее голос замер, руки опустились. В последний раз ее глаза блеснули искрой ненависти и презрения, потом голова упала на грудь, зрачки потухли, дыхание прекратилось... Смарагда испустила дух...

Вечером того же дня Нехо привел ко мне Омифера и советовал поручить бальзамирование тела Смарагды мне, даже хотел показать мумию Хэнаис как образчик моего искусства.

Омифер восхитился моей работой и объявил, что в ту же ночь доставит мне умершую, а также все принадлежности и украшения для убранства ее мумии. Сердце мое радостно забилось. Как только посетители ушли, я принялся тщательно убирать грот, где занимался бальзамированием.

Я осветил его факелами и лампами, а на чистом столе в стройном порядке расставил масла и эссенции в баночках и склянках. Эти вещества, состав которых был известен только мне одному, и придавали трупам гибкость и свежесть живого тела.

Около полуночи шум на дворе возвестил мне о прибытии Омифера. Я вышел в сопровождении двух служителей с факелами и увидел целую процессию. Сначала шли невольники, поддерживая на плечах крытые носилки, где лежала усопшая, за ними следовали другие с корзинами, ящиками и шкатулками, а позади несли паланкин, в котором сидел Омифер, заливаясь слезами.

Я провел людей в грот и приказал поставить там носилки. Рабы сложили все принесенные вещи, а Омифер преклонил колени у тела обожаемой жены и долго стоял неподвижно, закрыв лицо руками, по-видимому мысленно читая молитвы.

Потом он встал и обратился ко мне:

— Я вверяю тебе то, что для меня дороже всего в мире, но не хочу видеть ее прежде, чем она станет как живая. Вот тут, — и он указал мне на ящики и корзинки, — ты найдешь самый тонкий холст, лучшие благовония, ткани и драгоценные украшения, а в этом кошельке золото для покупок, на случай, если чего недостанет. Не жалей ничего, мудрый Колхис. Если твоя работа меня не разочарует, то я озолочу тебя.

Когда он ушел со своими людьми, я выслал моих, опустил кожаную занавесь, закрывавшую вход в мастерскую, снял покров с носилок и открыл лицо Смарагды, прекрасное даже после смерти.

«Наконец, — думал я, — ты принадлежишь мне. Теперь ты не можешь убежать, как когда-то из моего шатра в еврейском стане. Я сделаю тебя такой же прелестной и нарядной, как при жизни, буду восхищаться твоей красотой, и ты не оттолкнешь меня, а твоя душа будет страдать, незримо присутствуя при этом. Сегодня мы празднуем наше вечное обручение, жестокая женщина».

С чувством торжества я поднял тело и положил его на каменную скамью. Сняв с него одежду, я взял нож, чтоб сделать необходимые разрезы.

Прежде всего я хотел вынуть это неблагодарное сердце, в котором не нашлось для меня никакого другого чувства, кроме отвращения. Я намеревался набальзамировать его особым способом и постоянно носить на груди, чтоб оно прониклось моей теплотой, чувствовало каждое биение моего сердца и вдвойне страдало от своего бессилия.