Фараоново племя

Голосистый Алабаш топтался внизу под горкой, держа под мышкой скрипичный футляр. Дружище!

— Лезь сюда, — крикнул Митяй, и, осторожно опустив скрипку, сам стал карабкаться вниз, чтобы помочь приятелю.

— На базаре дела не шли, бабы ведьмы, дядьки чуть что драться. Говорят, совецкие пошли всех шерстить. Я поглазел-поглазел и побег купаться, хотел тебя позвать — а тут вижу, люди шумят, Бача верещит, тебя на чем свет кроет. Мильтон свистит-заливается — хипеш полный. И Данька-Жук отирается. Я к нему. Он звонит — дружок твой Митяйка перо под ребра Баче пустил, из-за башлей. А я ж тебя знаю — не было у тебя пера. Хапнул футляр, свою скрипочку подобрал — и на гору! Знаю, где тебя искать!

Довольный Алабаш погрозил другу пальцем и расплылся в улыбке.

— Спасибо, выручил! Я боялся — без футляра скрипка пропадет, под дождем промокнет.

— Так я её и припас, старушку!

— Нет, другая.

— Какая?

— Гляди!

Митяй протянул дружку свою новую скрипку. Почему-то ему стало неприятно от мысли, что чужой человек прикасается к драгоценному инструменту.

Присев наземь, Алабаш положил скрипку на колени, ощупал, щипнул струны:

— Ойфовая, барская вещь! Откуда?

— Дай приберу, — настороженно пробурчал Митяй, вынул старую скрипку, выгреб из футляра горсть мелочи, убрал инструмент на место, и лишь потом начал рассказ — о странном фраере, чудной музыке и жадности дурака Бачи. Тяжелые выпуклые глаза незнакомца, его пронзительный голос и удивительные слова врезались в память.

— Ты музыкант!.. Алабаш, он меня словно околдовал, понимаешь?

— Нет, — покачал головой посерьезневший цыганенок. — Хуже дело. Крест на твоем фраере был?

Митяй поскреб в затылке — под костюмом особо не разглядишь.

— Не знаю.

— Не было на нем креста, — уверенно заключил Алабаш. — Мы, цыгане, всё знаем.

— Да кто он?

— Шайтан, Аллахом клянусь, черт по-вашему! Он и скрипку придумал — не слыхал разве?

— Нет.

— Так слушай. Жил на свете цыган, из русска рома. Хороший цыган, богатый — и кибитка у него новая и табун большой и молот крепкий. Жена умерла, осталась дочка красавица. Ножка легкая, в глазах огонь, брови вразлет. И певунья, и танцовщица знатная и старика-отца уважала. Никому её старый ром отдавать не хотел.

Явился в табор польский пан. Песни послушать, как девки пляшут поглядеть, с парнями на кулачках помериться, со стариками трубочку выкурить — добрый был пан. Раз заглянул, второй заглянул, на третий говорит рому — глянулась мне твоя дочь, отдай. Отец и слушать не стал. Рассказал барону, в ту же ночь поднялся табор и ушел куда глаза глядят. Только стала цыгана дочка-то чахнуть, все ей не в радость. Отец к ней — что за беда? Девка молвит — люб польский пан, пуще жизни люб.

Взял старый ром кибитку, взял дочь и назад поехал. На полдороге пана встретили. Тот поклялся крестом, что обвенчается, а до свадьбы позвал погостить у него в поместье. Старый ром пожал плечами — пусть. День они живут в усадьбе, другой, третий. Пан невесту свою разодел в шелк да бархат, глаз с неё не сводит, тешит, как может. И однажды в недобрый день затеял покатать цыганку в коляске. Запряг резвых коней, усадил красавицу, щелкнул кнутом — и понеслись вороные.

Вдруг откуда ни возьмись, заяц через дорогу порскнул. Лошади на дыбы. Коляска набок. Девка вылетела да и виском приложилась о камень. Насмерть. Поглядел пан на невесту, ничего не сказал, пошел в дом и тотчас застрелился.

Старый ром никого к телу не подпускает, плачет. Душу, говорит, продал бы, лишь бы с дочкой ещё раз поговорить. И вдруг откуда ни возьмись гаджё — как ты рассказывал, глаз тяжёлый, звонит чудное. Хочешь продать душу — айда. Вот тебе нож булатный, режь им руку, а потом у мертвой косы тяжелые отсеки — и услышишь свою дочь. Обезумел старый ром, сделал всё, что ему чужак говорил. Дымом тут потянуло, серой запахло — и исчез гаджё.

Семь дней ром не ел, не спал. А на восьмой вернулся чужак — и скрипка в руках у него. Так поет, что душа плачет, девичьим голосом выводит: юбки нет, рубашки нет, ты, отец, купи их мне. Отдал чужак рому скрипку — вот тебе твоя дочь, говори с ней, покуда жив. А как смертный час придет — не обессудь.

Пошел старый ром по свету бродить — и в таборах гостевал и в поле ночевал и в больших городах по театрам играл перед богатыми барами. Пели струны человеческим голосом, смеялись девичьим смехом. Плакали люди, заслышав музыку, забыть её не могли. Золотом цыгана обсыпали, умоляли у него скрипку купить — а он с ней на день не расставался. Потом сгинул. А скрипка с тех пор по свету ходит — черт её людям подсовывает, чтобы с пути сбить, душу украсть…

Ошарашенному Митяю показалось, что туча скатилась с Тепе-Оба, принеся с собой сумрак и холод. Чёртова скрипка — мыслимо ли? Выкинуть? Сжечь? Ни за что!

— Дай ещё поглядеть, — жалобно попросил Алабаш.

Скрепя сердце, Митяй щелкнул футляром. Пристроив скрипку на коленях, цыганенок погладил деку, потрогал пальцами струны, перебрал, пытаясь собрать мелодию, подкрутил ослабевший колок.

— Мне бы шайтан явился — души бы не пожалел, лишь бы сыграть как ты. Ладно, айда купаться!