Фарфор

Бабушкин сад – вот совпадение – тоже располагался, с трудом удерживаясь, на склоне холма. Перейти Октябрьский проспект, долго идти вдоль заводского бетонного забора, свернуть вместе с забором, посмотреть в дырку на что-то огромное, ржавое, перешагнуть через одноколейную железную дорогу, мимо старых, двухэтажных, деревянных ещё домов, мимо сторожевой собаки, под настроение лающей, вниз с холма, крутой спуск, возле участка сто двенадцать – вынужденный бег. В саду ежегодное повторение ботаники: этот сорт яблок называется «пионер», это «северная заря», это «райское яблочко», тут тигровая лилия, три вида крыжовника. Главная моя задача заключалась в том, чтобы помочь унести урожай, поэтому в саду я делал что-то необязательное – ел смородину с куста, наполнял водой пластиковые бутылки и раскладывал их вдоль парников, медленно собирал с лестницы облепиху, внимательно рассматривая иголки. Мне очень нравилось ходить на ключик за водой – спуститься по тропинке до самого дна садов, попросить почти шутя ключик от ключика у соседа с суровым безгубым лицом, отпереть деревянную калитку и выйти за высокий забор, а там уже, удивившись зазаборной жизни (кусты, звук падающей из трубы воды), спуститься по щебёнке. Но воды обычно было не нужно, и я ходил на этот ключик всего-то два раза. Последние десять минут, пока бабушка переодевалась, закрывала, проверяла, я ждал у калитки с букетом цветов, в этом чувствовался намёк на праздник. Я ходил вдоль забора, подслушивал соседей, играло радио. Наконец бабушка выходила из калитки, крестила (в прошлом году украли весь чеснок) замок, я отдавал ей букет, а сам брал ведро (ягоды) и корзину (огурцы и яблоки). Когда мы поднимались, у бабушки сбивалось дыхание, не получалось дышать так, как хотелось. Два раза за подъём мы останавливались, чтобы она могла отдышаться, на лице у неё было грустное признание: «да, вот так». Мы смотрели с холма на лес, на речку, на небо, всё спокойно лежало и тревожилось только, когда я взмахивал руками, чтобы прогнать комаров. Бабушка, наверное, думала о чём-то далёком, когда вот так стояла на холме после огородных работ, иначе чем объяснить, что она несколько раз читала мне там стихотворение «Жираф»? Или, может быть, цеплялась, за собственное слово «послушай», которым она часто обращалась ко мне? Послушай, Юрочка, далёко, далёко, бабушка ставила одышливую цезуру, на озере Чад изысканный, снова одышка, тысяча девятьсот двадцать третьего года рождения, бродит жираф. Стихотворения хватало, чтобы подняться до следующей остановки, и как я тебе расскажу про тропический сад – домик председателя, доска объявлений, лавочка. Там мы садились, река пропадала, только поворот дорожки, на столбе висит железный рельс, покрашенный в предостерегающий красный цвет, чтобы бить в него в случае пожара. И из-за этого рельса, особенно если обратный поезд уже через несколько дней, становилось тревожно.

V

Дядя Юра умер так, что хочется побыстрей прижать рукой, и ваты, ваты – разошлись швы после операции на сердце. Дядя Юра был рентгенолог, и считалось, что слабое сердце, неудержавшиеся швы – следствие его работы. Остались многие: жена Ира, двое детей – Миша и Оля, одиннадцатый и девятый класс, мать, отец, две сестры – все руками зажимали рану его. Операцию делали в Москве, поэтому дядя Юра умер по телефону. В этот день Оля почему-то была с бабушкой Сашей на работе – в детской больнице. Бабушку позвали к телефону, вспоминает Оля, и они обе пошли. Оля смотрела на бабушку, пока ей что-то говорили, а потом бабушка отнесла трубку от уха и сказала – не Оле, а вообще: «Он умер». Все тут же бросились в Киров – и мама, и тётя Надя, и бабушкин брат Коля. На похороны меня не взяли, поэтому я запомнил смерть дяди Юры так, будто далеко, за лесом, что-то грохнуло, забегали в деревьях люди, но, если посмотреть по сторонам, ничего не заметно. Пока в Кирове плакали, у меня торжествовало самое начало лета, сад, река, шорты, неделю я жил с бабушкой (в одном абзаце) Галей, которая грустила, конечно (вот жизнь…), но легко отвлекалась на телевизор. Потом отец вернулся с похорон и купил мне ящик лимонада в стеклянных бутылках – «Вечерний Арбат». Наверное, на фоне смерти хотелось порадовать ребёнка – ещё ведь это совпадение имён. Никогда раньше я не пил столько лимонада, и этикетка «Вечернего Арбата» с последней бутылки долго хранилась среди фантиков: синяя надпись на чёрном фоне, три огонька, размытых дождём, или если прищурился – чистое счастье, не потревоженное кировской смертью дяди Юры.