Фарфоровая жизнь

Вот столбик, который немного шатается, а эта ступенька тонко скрипит. И ступенек всего одиннадцать – семь, восемь, девять… Нет, нельзя туда ходить, нельзя думать, нельзя смотреть! Слушай музыку, Тина, слушай вальс Шопена – это сама весна, а осени в этом доме не было, и дома тоже не было! Слушай музыку, впусти ее!

– Десять, одиннадцать. Нет. Осень была, и все было по-настоящему.

Тина шагнула с последней ступеньки и открыла знакомую дверь. Зажгла рассеянный свет светильников, и комната набросилась на нее вихрем воспоминаний, которые мелькали так быстро, словно кто-то перематывал кадры кинохроники. Встроенный шкаф с ее одеждой – вот оно, коричневое платье Золушки и чепец, мама сшила его для новогоднего карнавала, но Тина частенько надевала его потом, просто чтобы поиграть. Особенно ей нравился белый кружевной чепчик в кружевах – конечно, у несчастной Золушки не могло быть такого чепчика, вряд ли злобная мачеха дала ей кружева, чтобы украсить чепчик, – но для Тины его шила мама, и хотя она изо всех сил старалась сделать наряд по-настоящему сиротским, и даже нашила несколько искусственных заплаток, платье было роскошным, а чепчик казался кружевным чудом.

Тина приходила из школы, надевала его и превращалась в Золушку. Это была игра в какую-то другую жизнь, где нет мамы и папы, а есть злобная мачеха и гадкие сестры… И роль злобной мачехи доставалась Елене Игоревне, хотя она и не была злобной, но игра есть игра!

Тина повернулась к кровати. Белые столбики, белый с розовым полог – папа говорил, что это кровать принцессы, и вечерами Тина засыпала, представляя себя принцессой в замке, Золушкой в замке короля – она вышла замуж за Принца и завтра утром будет жарить ему на кухне омлет с грибами и сыром, как и положено жене.

Или будет Спящей красавицей, а утром Принц разбудит ее поцелуем. Для чего нужны поцелуи, Тина в общих чертах уже понимала, но надеялась, что ей самой не придется делать такие гадости, это же противно, наверное, – целоваться с каким-то чужим мальчишкой, еще чего!

А мама учила ее играть на пианино. Вот оно, у стены, на нем стопка нот. Тина постоянно слушала мамины пластинки, кассеты – и пробовала играть, как там… А потом она никогда уже не играла, и пластинок не слушала, потому что они все переселились в ее голову, да там и остались.

Кто-то хватает ее за руки и бросает на кровать – маленькая принцесса, так вот чья это кровать! И Тина отбивается, потому что двое страшных людей делают то, чего нельзя, это стыдно, это… А потом мамин голос умолкает, и слышна только скрипка. И больше уже ничего не слышно, а перед глазами осколки блюда и раскрошившееся печенье. Картинка разбилась, но страшное осталось. Дело не в картинке.

– Смотри на меня, Тина, смотри на меня! Давай же, детка! Ну же, принцесса, смотри на меня, останься со мной!

Этот голос она знает, он из прошлого. Так папа называл ее – принцесса. Он и комнату ей сделал как у принцессы, а на полке стоит шкатулка с ее украшениями и маленькой короной.

– Ну же, не сдавайся, смотри на меня.

Тина пробирается сквозь заросли звучащих нот, они спрессовались в плотную пелену, и не выбраться никак, потому что она отсекала страшное вместе с этими нотами, и они падали, падали на дно ее самой, пока не заполнили всю, но теперь ей ни за что не выбраться. Тина кричит, потому что чужие делают ей больно, и чей-то голос перекрывает скрипку – слышишь, ты слышишь? Отдай, или она умрет!

Она и умерла, наверное, потому что все дальнейшее было просто игрой в то, чего не было.

– Тина!

Она открыла глаза – перед ней стоит отец.

– Ну, конечно. – Тина кивнула ему. – Я знаю, что меня не было рядом, когда ты умер. Семен говорил, что ты хотел именно кремации, и я была этому рада, потому что не хотела видеть тебя мертвым, но та вазочка с серым порошком тоже не была тобой. Хорошо, что ты пришел.

Тина раскачивалась в такт музыке – нужно слушать звуки, рождающиеся в душах тех, кто несет красоту, и твоя душа будет звучать в унисон им, и они живы, пока жив кто-то, кто слушает музыку, рожденную их горем и надеждами. Почему-то счастливые люди музыку не пишут – по крайней мере, ту музыку, которая станет жить вечно. И стихов не пишут счастливые, им незачем придумывать себе другую жизнь. Счастливые живут сегодня.

– Детка, посмотри на меня.

– Папа, они сделали мне больно. – Тина расплакалась. – Я знаю, что не должна думать эти мысли, но теперь уже поздно. Они так кричали, а мама молчала, молчала… Мы испекли тебе печенье, но они съели его, а блюдо разбилось.

Она должна была ему это сказать двадцать два года назад, пока он был жив – но почему-то не сказала. Он остался в жизни, которую ей пришлось забыть. Ей все пришлось забыть, потому что частями забыть не получилось.

И теперь он мертв, и это хорошо – мертвому можно сказать то, чего не скажешь живому.

– Я так боялась, они пришли… А он ел наше печенье, мы для тебя испекли с мамой, а этот, который в блестящих туфлях, ел его… А потом они сделали больно маме, и кричали, все кричали, и этот, в туфлях, сказал – девчонка в доме, и блюдо разбилось. Папа, я не хотела! И они…